Элмет - [25]

Пока Папа трудился в роще, мы с Кэти перетащили стол, стулья и прочую мебель из кухни в папину спальню, а потом занялись настилом, ползая по нему на четвереньках. Это была тяжкая работа. Вскоре начали болеть мышцы. Мы скребли и строгали, скребли и строгали, периодически прерываясь, чтобы встать и потянуться всем телом, как после утреннего подъема с постели.

На заходе солнца я в очередной раз поднялся, оттолкнувшись руками от холодного пола. Дошел до кладовой в противоположном конце дома, где на мраморной полке стояло блюдо с сыром, и принес его на кухню. Из окна заметил приближающегося Папу и подошел к двери, чтобы его впустить. Широко улыбнувшись мне, он стянул перчатки и снял куртку, поочередно бросая их на стул в прихожей. Потом, очистив от грязи ботинки, облапал меня своими голиафскими ручищами, а я подумал, каково это было бы — дотронуться до настоящего кита? Несмотря на утверждения Вивьен, я знал, что Папа опаснее и в то же время добрее, чем любой из этих океанских исполинов. Он был человеком, и куда более широкий диапазон его души мог проникать вибрациями повсюду — от пронизанной светом поверхности до темнейших глубин покруче любой морской бездны. Его внутренняя музыка могла звучать пронзительнее лая целой своры гончих или нежнее шелеста листвы.

После ужина мы с Кэти подстригали папины волосы и бороду, что традиционно проделывали каждые несколько недель. Он разделся до пояса, оставшись лишь в белой майке, открывавшей старые шрамы на его могучих плечах и густую черную поросль на груди. Опустился на колени и наклонил голову над ведром с водой, которую Кэти подогрела на плите. Мы взялись за него сразу с двух сторон. Кэти стояла перед ним с расческой и кухонными ножницами, обрабатывая щеки и подбородок. Расческа с усилием продиралась через жесткую спутанную бороду, но Папа терпел и даже не морщился. Кэти прикидывала нужную длину и отхватывала ножницами все лишнее вдоль расчески, а потом вытирала и споласкивала лицо горячей водой, удаляя мелкие черные обрезки. А я стоял позади Папы и дюйм за дюймом состригал влажные вихры на его затылке. Волосы сыпались на пол, частью оседая на моих пальцах, и я стряхивал их, осторожно проводя костяшками по папиной шее ниже затылка. Его кожа в том месте была гладкой — такой же гладкой, как на внутренней стороне моих предплечий или бедер. Он был очень чувствителен к моим прикосновениям. Вздрагивал всем телом, и я снова подумал о китах. Их кожа также чувствительна, несмотря на их огромные размеры. Они реагируют на слабые внешние раздражители типа щекотки. Даже маленькая человеческая ладонь, дотронувшись до бока кита, может вызвать у него дрожь по всему телу.

После стрижки мы с Кэти отложили ножницы и прошлись по папиной голове и подбородку щеткой для волос. При этом он зажмуривался и запрокидывал голову. Капли воды на его лице и волосах блестели в свете стоявшей на кухонном столе керосиновой лампы, отчего он казался окруженным чем-то вроде нимба, когда сидел, расслабив все мышцы, кроме лицевых, и чуть раздвинув губы в улыбке. Я взял полотенце из стопки, сложенной рядом с плитой, развернул его и вытер свежей чистой материей папино лицо. Он тихонько застонал от удовольствия.

III

Я захожу в кафе у трассы. Окна покрыты толстым слоем пыли и копоти. Смог с автострады оседает на них, образуя узоры, как черная плесень или закопченная изморозь. Дорога лижет стекла едким кислотным языком. Пышные соцветия буддлеи заполонили весь периметр автостоянки, а кое-где эти кусты уже проросли из выбоин в асфальте, на котором паркуются легковушки и грузовики.

Я толкаю дверь. Она цепляется за старый волнистый линолеум и поддается не сразу, но затем все же открывается. Я уже отвык от вида стольких людей вблизи. Это даже как-то жутковато. Но запахи кипящего масла, жареного мяса и яичницы, выпечки, пудинга с говядиной и почками, горохового пюре и картофеля фри буквально затягивают меня внутрь.

В последние несколько недель нормального питания не было. Объедки из мусорных баков, растущие на обочинах ягоды, сырая репа с фермерских полей. Однажды я съел пиццу, валявшуюся у железнодорожных путей, и весь следующий день провел под виадуком, корчась в рвотных судорогах.

Я зашел сюда с намерением выклянчить еды. Я мечтал о яблочном пироге с заварным кремом. Я размечтался о сочном йоркширском пудинге. О сосисках с картофельным пюре.

Люди сидят за столиками — забегаловочными столиками того типа, что накрепко соединены со скамьями. Большей частью мужчины, и почти все одиночки. Дальнобойщики склоняются над яичницей с беконом или просматривают журналы. Пожилая дама в углу разгадывает кроссворд. Семья с маленькими детьми за столом у окна. Дети ковыряют вилками тушеную фасоль и картофельные вафли. Их родители, обжигаясь и кривясь, прихлебывают слишком горячий кофе. Аккуратные, хорошо одетые, воспитанные люди. Они явно нездешние, смотрят то друг на друга, то на прочих посетителей, то на работников за стойкой, вытирающих жирные руки о засаленные фартуки.

— Чем тебя угостить, дружочек? — громко спрашивает, заметив меня, женщина за кассой в дальнем конце зала.