Элмет - [21]

Ну а наш Папа, разумеется, ни о чем таком даже не подозревал. Он был способен заглянуть в души других людей не более, чем ощутить себя в их телах, таких маленьких и слабых по сравнению с его собственным. И он не видел никакой возможности для меня и Кэти выжить самостоятельно, без его поддержки. Не обладая его силой и статью, разве смогли бы мы противостоять большому миру так, как это удавалось ему? Он повидал много насилия в прошлом, он видел насилие сейчас, и он не знал других способов для человека защитить себя и найти свое место в мире, кроме как с помощью крепких кулаков и мышц. Потому-то он и держал нас здесь. Теперь я понимаю, что в его сознании мы были накрепко связаны со всем, чем он дорожил и чего он страшился.

Он не ответил и на этот вопрос Кэти.

Папа однажды сказал нам, что все битвы в любой отдельно взятый момент сводятся к поединку. Там могут быть армии, правительства, идеологии, но в каждый из моментов всегда один человек противостоит другому человеку: один убьет, другой будет убит. И в этот самый момент все прочие мужчины и женщины, будь они на твоей стороне или против тебя, просто исчезают. Ты стоишь перед одним-единственным противником на пятачке земли и чувствуешь себя голым, во что бы ты ни был одет. По словам Папы, при общении с людьми нам следовало помнить, что в каждый отдельный момент мы можем прямо смотреть только в одну пару глаз.

Кэти повторила свой вопрос насчет мистера Прайса, и вновь безрезультатно.

— Нам всем надо держать ухо востро с этим Прайсом, — произнес он наконец. И больше ничего.

Кэти постояла молча, обхватив себя руками.

— Он еще объявится? — спросила она затем.

— Да.

Глава седьмая

Мы с Кэти посещали дом Вивьен по будним дням. Папа провожал нас, пил горячий чай с Вивьен, после чего оставлял нас там до обеда. Ее занятия напоминали школьные уроки, только без тамошних строгих правил поведения. Темы занятий зависели от ее сиюминутных интересов или мыслей, занимавших ее в данный день.

Кэти старалась быть прилежной ученицей, но ее хватало ненадолго. В начале урока она, как положено, читала, писала и присоединялась к нашему с Вивьен обсуждению прочитанного. Но потом начинала отвлекаться. Смотрела на сад за окном гостиной и на поля в отдалении, а если даже и не смотрела, то все равно было ясно, что мысли ее витают где угодно, только не здесь. А когда я пытался с ней заговорить, слова мои звучали как-то гулко и пусто, словно пролетали сквозь нее, покидали дом и исчезали вдали. Мой мозг устроен так, что я все время как бы заглядываю внутрь самого себя. А Кэти мысленно устремлялась вовне.

В конечном счете — если только день был не слишком холодный — Кэти выходила из дома в садик. Иногда она прихватывала с собой книгу, в начале урока полученную от Вивьен. Но чаще всего оставляла ее на месте. Из сада она убегала в поля и возвращалась только перед самым приходом Папы, и мы обедали как ни в чем не бывало — словно провели все эти четыре часа вместе. Вивьен не пыталась остановить Кэти и не сообщала о ее побегах Папе. А он никогда не спрашивал, чему мы научились в течение дня. Это были два разных мира.

Я предпочитал оставаться в доме. С Папой и Кэти я проводил так много времени на свежем воздухе, что мог только приветствовать смену обстановки. В комнате всегда было тепло. Если шел дождь, крупные капли медленно стекали по двойным стеклам окон, оставляя за собой дорожки из микроскопических частиц влаги. На креслах лежали аккуратно свернутые пледы и мягкие подушки со сценами сбора урожая, вышитыми родной и двоюродными бабушками Вивьен. Эти утра в ее доме были наполнены уютом и покоем. Это была другая жизнь.

Кэти говорила о нескладном теле Вивьен, но, когда эта женщина передвигалась по своему дому, никакой неловкости я не замечал. Она как будто и не ведала о дефектах телосложения, на которых так зацикливалась Кэти. Просто ходила туда и сюда, без видимых усилий и затруднений оказываясь в нужном ей месте. Она была начисто лишена той жесткой энергии, что присутствовала в каждом движении Папы. Думаю, именно это и беспокоило Кэти. Я также считал это необычным. Я любил отца и сестру, но Вивьен казалась созданной совсем из другого теста. Она говорила со мной об истории и поэзии, о своих путешествиях по Италии и Франции, о произведениях искусства. И мне понравилось смотреть на мир под этим углом. Я стал отдавать предпочтение внутреннему перед внешним: мне были по душе кресло, пледы и подушки, чай с булочками, портьеры, полированная бронза, книги Вивьен — и в целом уют, создаваемый всем этим. И пока я сидел в кресле, читал и пил чай, Кэти бродила или бегала по полям и лесам, тоже постигая мир на свой лад.

Однажды в январе — то было утро понедельника — мы, как обычно, пришли к Вивьен, и Кэти, в своем стиле, вскоре удалилась наружу, прихватив заданную ей работу. Я же расположился в ближайшем к камину кресле, закутавшись в стеганое одеяло. Ноги я пристроил на кожаном пуфике цвета опавшей листвы. Вивьен опустилась на корточки перед очагом, огонь в котором еще не был разведен. Она брала из кипы старые газеты, сминала их в плотные шары и складывала в камин. На газеты она насыпала уголь, а сверху уложила короткие дощечки, в виде расходящихся спиц колеса. Потом зажгла четыре спички, поднесла их к углам бумажного слоя, и вся угольно-дровяная закладка постепенно объялась рваными языками пламени, кое-где уже раскаленная до ледяной белизны, а кое-где гудронисто-черная.