Елизавета I Австрийская - [48]
Тут только император понимает, что его жена совсем не шутит, и идет на уступки. Он прогоняет Гондрекура, забота о здоровье кронпринца поручается только доктору Герману Видергоферу, а его воспитанием отныне занимается полковник Латур фон Тернбург. Елизавета благодарит Бога за то, что тот помог ей избавиться от Гондрекура. Правда, отношения с эрцгерцогиней после этого отнюдь не улучшились, и даже наоборот, ближайшие месяцы будут очень нелегкими для императрицы. Ей приходится бороться не только с эрцгерцогиней Софией, но и с ее ближайшим единомышленником главным шталмейстером графом Грюнне, который в душе продолжает считать, что именно Елизавете он обязан тем, что после горького 1859 года ему, как и Гондрекуру, пришлось оставить высокую должность генерал-адъютанта. Делается все возможное для того, чтобы отдалить ее от императора. Дело доходит даже до того, что, по мнению императрицы, на нее хотят навести порчу и во исполнение этого дьявольского замысла заставить ее совершить неправедный поступок, который оттолкнул бы от нее ее супруга[137].
Но Елизавета уже не девочка, а зрелая двадцативосьмилетняя женщина, которая знает, чего она хочет, и которая все отчетливее осознает всю силу воздействия ее красоты на супруга, как, впрочем, и на всех остальных.
Однако возрастают не только уверенность в себе и влияние Елизаветы, но и ее ответственность. И, если до сих пор можно было говорить о чрезмерно консервативном воспитании кронпринца, то теперь императрица бросается в другую крайность. Воспитание Рудольфа становится чересчур либеральным, религиозное влияние на него эрцгерцогини Софии ослабевает, но при этом Елизавета ничего не меняет в сложившейся системе напичкивания кронпринца всевозможными знаниями, фактически отнимающей у ее ребенка детство и становящейся причиной его слишком ранней зрелости. Происходящее не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого сожаления. Все, кто имеет отношение к воспитанию Рудольфа, желают ему только добра, они располагают всем необходимым для этого, включая богатство и возможность привлекать благороднейших и умнейших людей многомиллионной империи для обучения одного-единственно-го человека, но не могут правильно распорядиться своими возможностями.
Строго говоря, императрица по своей натуре вовсе не склонна к брюзжанию и грустным размышлениям. Совсем наоборот, она гораздо больше любит смеяться, шутить и дурачиться. Ведь она прежде всего молодая женщина и лишь во вторую очередь императрица. И она хочет просто по-человечески радоваться жизни. Елизавета очень довольна поддержкой мужа в борьбе с эрцгерцогиней Софией и в качестве благодарности за это относится к нему более сердечно, чем обычно. По случаю его именин она устраивает шумную вечеринку. «За столом мы много смеялись, — пишет она своему сыну[138], — потому что я заставила всех дам выпить за здоровье папы по целому бокалу шампанского. Кенигсек выглядел очень озабоченным, Паула (Кенигсек), наоборот, веселилась от души, а Лили (Ханьяди) после застолья едва держалась на ногах». Отныне императрица регулярно получает от господина де Латура сообщения о самочувствии и результатах воспитания ее сына, что, по сравнению с ее недавней неосведомленностью, расценивается Елизаветой как большая победа над эрцгерцогиней Софией. В политике императрицу больше всего интересуют предпринимаемые некоторыми представителями венгерской знати попытки сближения с Австрией, которые получили свое выражение в недавнем газетном выступлении господина Деака. Елизавета явно симпатизирует Венгрии, чувствуется влияние на нее Иды Ференци. При дворе уже поговаривают о поездке императрицы в Будапешт, а включение в состав придворных 14 венгерских дам заставляет думать о стремлении придать жизни при дворе ярко выраженный венгерский национальный оттенок.
Вместе с тем противоречия с еще остающейся в составе империи итальянской провинцией Венецией сохраняются. Баварский генеральный консул сообщает[139], что «Австрия располагает в своей южной провинции несколькими миллионами говорящих по-итальянски и платящих налоги подданных, но среди них нет ни одного сторонника империи… Здесь все и вся настроены враждебно по отношению к австрийскому господству, которое терпят только потому, что нет другого выхода… так сказать, до лучших времен, под которыми все понимают объединение с итальянским королевством. Площадь Святого Марка по-прежнему является местом, где собираются знать и простолюдины, богачи и бедняки, коренные жители и иностранцы, с той лишь разницей, что итальянцы всячески сторонятся австрийцев, отдельно гуляют и развлекаются, едят и пьют, танцуют и музицируют».
