Ели халву, да горько во рту - [30]

– Это кстати! Не составите ли мне компанию нынче вечером?

– Не имею ничего против, Елизавета Борисовна. А теперь я, с вашего позволения, хотел бы пройтись по саду. Георгий Павлыч, не желаете прогуляться со мной?

– Не откажусь.

– А мне можно пойти с вами? – спросила Ася.

– Нет, моя дорогая, – покачала головой Немировский. – Ты лучше осмотрись пока на новом месте, разбери наш багаж.

Девушка грустно вздохнула.

Выйдя на улицу, Немировский спросил Георгия Павловича:

– Вы были последним, кто видел живым князя Владимира?

– Да.

– Он мог, по-вашему, покончить с собой.

– Думаю, мог. Что-то жгло его.

– Итак, что мы имеем: три смерти – старый князь, его сын и друг семьи…

– Каверзин также был сыном старого Олицкого. Внебрачным. В семье этот факт скрывался. Княгиня узнала о нём совершенно случайно и не пожелала сказать, при каких обстоятельствах. Но, судя по тому, что мне удалось узнать, Каверзин знал о своём происхождении.

– Из вас получился бы неплохой сыщик, – улыбнулся Немировский. – Значит, отец и двое сыновей… Это уже совсем худо.

– Вы думаете, кто-то хочет посчитаться с семьёй Олицких?

– Пока рано делать какие-то выводы, но, согласитесь, похоже на то.

– Прямо «Граф Монте-Кристо» какой-то!

– И не говорите.

Дул сильный ветер, срывая тяжёлые дождевые капли с промокших деревьев. Немировский зябко передёрнул плечами, пожалев, что не надел плащ. Обогнув дом, следователь и доктор встретились лицом к лицу с Антоном Олицким. Князь был уже сильно нетрезв, глаза его заплыли и смотрели зло.

– И носит же вас здесь!

– Вы бы в дом пошли, Антон Александрович, – посоветовал Немировский.

– В этом доме уже три покойничка есть! Хватит! Я с сего дня во флигеле жить стану!

– Один? Не боитесь?

– Зачем же один? – Олицкий нехорошо усмехнулся. – У нас дворовых девок много! А, поживши весело, помирать не страшно!

– Так уж и не страшно?

– А хоть не напрасно! Эх, господин Немировский, ни черта-то вы не знаете!

– Ну, так, может, просветите?

– Э, нет! Я хоть и пьян, а не настолько, чтоб всяким московским ищейкам исповедоваться! Княгиня вас представить, как следует, не пожелала, она думает, что я дурак! А я газетки-то в былые времена, небось, почитывал! И фамилию вашу вспомнил! Ищите, ищите, господин Немировский! Только не отыщете! Не по вашей зарплате это дело! Братец мой – тссс! – умным себя считал! А меня дураком! А дурак-то он! Был бы не дурак, так живой был бы! А, вот, я её не испугаюсь! Нет! Я её дождусь и сам её убью… Меня она врасплох не застанет! Нет! – Олицкий извлёк из кармана флягу, сделал несколько крупных глотков, икнул и, шатаясь, побрёл в сторону.

– Вот, кто бы мог пролить свет на наше дело, но он молчит, – заметил Жигамонт.

– И сам напрашивается на смерть, – вздохнул Николай Степанович. – Эх, черти драповые, серьёзное дело…

– Думаете, он может стать следующей жертвой?

– Вполне вероятно. А вы ещё не пытались выследить призрака?

– Да до того ли здесь было!

– А надо бы… – Немировский извлёк тавлинку и понюхал табаку. – А у нашего князя хорошие сапоги.

– Что вы имеете ввиду?

– То, что мы собираемся осматривать не только дорожку, а на нас с вами этакая неподходящая обувь одета. На пленере без сапог худо! К тому же после дождя!

Георгий Павлович рассмеялся:

– Возвращаться – плохая примета, но на будущее надо будет раздобыть приличные сапоги.

Дом князей Олицких относился к тем старинным на совесть построенным домам, которым даже землетрясение не могло бы нанести серьёзных трещин. Западный фасад дома, на который выходило окно кабинета Владимира Александровича, был опутан сетями хмеля, перекидывающегося на растущие у дома колонны можжевельника.

– Странный парк в этой усадьбе, – заметил Немировский. – Не похож ни на английский, ни на французский. Напоминает что-то хаотическое.

– Ле жардан дё ля рюс!¹⁶ – развёл руками Жигамонт. – Парк в русском стиле. Княгиня – большая русофилка.

– Вот как? Интересная женщина. Редкая. Вы хорошо её знаете, доктор?

– Когда-то знал неплохо, а теперь затрудняюсь ответить. Мы познакомились с нею много лет назад на водах. Старый князь лечил там свою подагру, а его молодая супруга скучала. Мы очень сдружились с Елизаветой Борисовной по схожести интересов и взглядов. Ныне же могу сказать только, что это не женщина. Это адамант! Кремень! Натура сильная, цельная. Княгиня не отличается аристократизмом в своём поведении, напоминая нравом наших купчих. Она мало обращает внимание на этикет, светские обычаи. Она предпочитает диктовать правила сама. Этакий просвещённый деспотизм. Елизавета Борисовна заботится о своих родных, о своих людях, даже, если между ними напряжённые отношения, но зато никому не позволяет нарушать установленные ею законы. В этом доме она хозяйка, царица, а все остальные подданные её величества. Поэтому-то её так возмущает то, что в её царстве происходит нечто, о чём ей не докладывают.

Николай Степанович с любопытством посмотрел на Жигамонта:

– Вы, вероятно, хороший врач. Рассказываете о людях так, точно вскрываете их острым скальпелем. Одолжите-ка мне вашу трость, доктор.

– Возьмите, Николай Степанович.

Немировский взял трость и заметил:

– Тяжёлая!