Елена Феррари - [130]

С прозой у меня получилось тяжело. Я показывала мои вещи (новые) Шкловскому. Он сказал, что они неплохи, но еще совсем не написаны. Этот человек, несмотря на все свое добродушие, умеет так разделать тебя и уничтожить, что потом несколько дней не смотришься в зеркало — боишься там увидеть пустое место. Я не знаю, как нужно писать. Как видно на одном инстинкте далеко не уедешь, и литературному мастерству надо учиться, как учатся всякому ремеслу. Весь мой душевный и умственный багаж здесь мне не поможет, а учиться я уже вряд ли успею. Я хотела в самой простейшей, голой форме передать некоторые вещи, разгрузиться что ли, хотя бы для того, чтоб не пропал напрасно материал, но оказывается и этому то простейшему языку надо учиться. С другой стороны я боюсь слишком полагаться на Шкловского, т. к. он хоть и прав, но должно быть пересаливает, — как всякий узкопартийный человек, фанатик своего метода, — говоря, что сюжет сам по себе не существует и только форма может сделать вещь. Так или иначе, но я сильно оробела и руки на прозу у меня пока еще не подымаются.

Стихи мои не напечатаны, и надежды мало, но, может быть, это к лучшему. Работаю над ними с мучительной радостью, и кроме них у меня ничего нет и не надо. Отвлекает только халтурная работа и мысль о том, что надо вернуться в Россию. Чувствую себя скверно, следовало бы скорей уехать, но жаль прерывать писать.

Как ваше здоровье, Алексей Максимович? Говорят, что вы за лето мало поправились. Не собираетесь ли в Вегlin?

Желаю вам всего хорошего.

Е. Ф.

Р. S. Получила открытку от В. А. и, так как в ней есть просьба касающаяся Вас, то пересылаю ее Вам. В. А. все время хворал, а последнее время был вовсе плох. Очень ухудшает его состояние забота о семье, которой он теперь не поддержка. — Будьте здоровы.

7. Горький — Феррари

10 октября 1922. Сааров.

Трудно мне согласиться с Вами, Елена Константиновна!

Я — поклонник стиха классического, стиха, который не поддается искажающим влияниям эпохи, капризам литературных настроений, деспотизму «моды» и «законам» декаданса. Ходасевич для меня неизмеримо выше Пастернака, и я уверен, что талант последнего, в конце концов, поставит его на трудный путь Ходасевича — путь Пушкина.

На мой взгляд — плохо, когда человек, поддаваясь нервозной и пошловатой суете будних дней, начинает говорить ее трепаным языком. Ему кажется, что это своеобразно и ново, но — по существу — это распыление души, это печальная уступка пестроте и дробности жизни, которая не любит и не хочет поэзии, и принимает ее охотно, лишь тогда, когда поэзия отражает — или — прикрашивает ее уродства.

Не сердитесь. Поэзия — это любовь.

Есенин — анархист, он обладает «революционным пафосом», — он талантлив. А — спросите себя: что любит Есенин? Он силен тем, что ничего не любит, ничем не дорожит. Он, как зулус, которому бы француженка сказала: ты — лучше всех мужчин на свете! Он ей поверил, — ему легко верить, — он ничего не знает. Поверил и закричал на все и начал все лягать. Лягается он очень сильно, очень талантливо, а кроме того, — что? Есть такая степень опьянения, когда человеку хочется ломать и сокрушать, ныне в таком опьянении живут многие. Ошибочно думать, что это сродственно революции по существу, это настроение соприкасается ей лишь формально, по внешнему сходству.

Всем написанным здесь я хочу сказать, что — как мне кажется — Вы не ищете себя, не хотите дойти до ощущения личной Вашей ценности и своеобразия Вашего, а заключаете Ваше «я» в сеть кривых линий, пожалуй — чуждых Вам. А хотелось бы, чтоб каждый человек оставался самим собою во всех вихрях, — это особенно ценно во дни, когда множества людей стригутся под одну гребенку.

Жму руку.

Привет!

А. Пешков

10. Х.22.

8. Феррари — Горькому

Berlin W Kleinstsr[asse] 34

14–10–22

Уважаемый Алексей Максимович,

я получила Ваше письмо. Оно подкормило червяка, который давно меня грызет. Я знаю, что роль левого искусства вообще — неблагодарная роль чернорабочего. Если — или когда — Пастернак будет писать классическим стихом, то это будет совершенно блестяще. Пикассо, создавший шедевры футуризма, возвратился к реалистической форме — но какая тонкость в понимании материала и в обращении с ним, какая оригинальность неожиданной конструкции тел — чего нет у художников не прошедших чистилища футуризма. Я очень верю Вам — у Вас в подходе к искусству исторический масштаб, но посмотрите — Репин, мастер и мэтр, на старости лет увлекается футуризмом, так велика потребность обновления формального, кроме остального. Неужели Вы думаете, что Хлебников был напрасно и что Ходасевич мог расцвести и не на почве современности? У меня здесь, как говорят хохлы, ум за разум заходит. Я говорила много с художниками-футуристами — у меня создалось такое впечатление, как будто все не то заблудились, не то стоят в тупике. Убеждены в своей правоте, но не вообще, а в данный момент и для себя. Единственная опора — инстинкт (убеждение — придумано), а искусство— любовь идет по инстинкту.

Если я стою на ложном пути, — тем хуже, — и это не имеет собственной ценности, то во всяком случае это не напрасно. Ходасевич как то сказал мне по этому поводу, что победителей не судят. Победа будет должно быть за ним, а футуристам дадут в истории литературы служебную роль — злодея в ложноклассической комедии или вроде большевиков, которые пришли, сделали свое и уйдут. Работа их останется преемникам, и те ее перекроят и отшлифуют.