Елена Феррари - [129]

Как Вы живете? Как Ваше здоровье? Останетесь ли в Берлине на все лето? Есть ли у Вас телефон и можно ли с Вами говорить?

Вчиталась в присланные Вами книжки — и Ходасевич мне очень нравится. Напрасно взвела на него поклеп. Получила 2 первых № «Новой Русской Книги» — и не знаю, лучше ли оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе. Ремизов и Пильняк вводят меня в великое сомнение: странно как-то пишут, и думают наверное тоже так — не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и язык у них такой — и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься. Отрывки Пильняка «Ростиславль» (в «Накануне») — то же самое[389]. Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое. Впрочем, это зависит от внутренней структуры автора. Вот, напр., почитать В. Брюсова, — и как ясно рисуется его портрет, хоть его и не знать.

Алексей Максимович, не слишком часто я Вам пишу? Желаю всего хорошего. Крепко жму руку.

3. Горький — Феррари

29 мая 1922. Сааров

[после телеграммы «Письменный ответ последует»]

Дорогая Елена Константиновна!

Очень виноват пред Вами, но — что делать? Одолели меня различные неудачи, чувствую себя скверно и очень занят, — даже вот не нашел времени написать Вам.

Напечатать Вашу книжку мне не удалось, ибо издатели сейчас новых книг почти не принимают ввиду того, что в России установлена на книги ввозная пошлина, по 10 золотых рублей с пуда. Это действительно тяжелая пошлина, не говоря уже о ее варварском значении фактической преграды ввоза книг в духовно голодную страну.

Возвращаю Вам рукописи, — недурная и оригинальная книжка выйдет из них.

Я уезжаю завтра в какой-то городок на Балтийском море, где буду жить до 1 июля, а затем — в Россию.

Желаю Вам всего хорошего. Едва ли я встречусь с Вами еще раз, — примите же спасибо от сердца моего за Ваше милое отношение ко мне!

Крепко жму руку!

А. Пешков.

29. V.22

4. Феррари — Горькому

5-VI-1922

Дорогой Алексей Максимович,

Мне бесконечно стыдно перед Вами за мой вчерашний визит. Шла я к Вам с тем, чтобы просто и сердечно рассказать о том, что я зашла в глухой тупик и скоро вообще все для меня будет кончено, только дико хочется еще увидеть Россию, хоть я и знаю, что никакого исхода она мне не даст и если мои действительно погибли, то мне туда и ехать не надо.

С утра у меня некстати отнялась рука, потом, не знаю почему, меня испугала Ваша бритая голова и разоренные комнаты, и я потерялась до последней степени. Глупо и бестактно я плела Вам какой то абсолютно ненужный вздор и не смогла ничего объяснить. Я знаю, что впечатление у Вас должно было получиться самое неприятное, т. к. Вы не могли знать о моем состоянии.

Ради Бога, не истолкуйте этого письма, что я хочу что то поправить. Результат был для меня не неожидан; просто не хочется, чтобы последнее впечатление обо мне осталось таким нелепым. Прочтите и забудьте.

С искренним уважением,

Елена Феррари

5. Горький — Феррари

2 октября, 1922, Сааров

Елена Константиновна,

простите, что не отвечал Вам до сего дня, но я перебирался из Герингсдорфа в Сааров и, вот, только что устроившись здесь, — отвечаю.

За последнее время я прочитал столько новых стихов, полученных из России, что решительно не могу оценить Ваши, — как пьяный, уже не ощущаю вкуса новой бутылки вина, хотя, м. б., это очень хорошее вино. Не думайте, что сказанным я уклоняюсь от определенного ответа, нет! Поверьте, что судьба начинающего писателя всегда — и всегда искренно — волнует меня.

Но — я за оригинальностью формы ваших стихов, порою, чувствую нечто неясное, плохо сделанное и — не знаю, так ли это?

И видя однообразие содержания их, тоже не знаю — так ли это? Может быть, именно в однообразии их сила? Ахматова — однообразна, Блок — тоже, Ходасевич — разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и большой, строгий талант.

Меня смущает в стихах Ваших «щегольство» ассонансами, нарочитая небрежность рифм и прочие приемы, в которых я чувствую искусственность и не вижу искренности.

Но — снова — так ли это?

Я — не знаю.

И вот мне хотелось бы, чтоб Вы сами ответили себе на этот вопрос.

Будьте здоровы!

Как живете?

А. Пешков

Saarow

2. Х.22.

6. Феррари — Горькому

Berlin W Kleiststrasse 34

6–10–22

Милый Алексей Максимович,

спасибо Вам за письмо.

Относительно неточных или небрежных рифм. — Неужели Вас бьют по слуху и пастернаковские: форма — тормоз, сиреневый — выменивать… и постоянные ассонансы Есенина? У меня это ни в коем случае не щегольство, а единственная возможная форма, так же как и неточный ритм: паузы и затакты среди полных стоп — совершенное уподобление музыкальной фразе. Если мои рифмы звучат неискренно — значит, они плохо сделаны, но я глубоко убеждена в жизненности неточной рифмы и больших ея преимуществах перед точной: она дает новые оттенки сочетанию звуков, разнообразит его, всегда получается какое то неожиданное закругление, изгиб. Вроде открытых окон: постоянно дует. И для чтения стихов — интересная форма — то сжимает, то растягивает голос. Если действительно так писать — ошибка, — не знаю, смогу ли дальше писать стихи. Теперь же пишу много, они меня захлестывают, не дают ни о чем другом думать и даже снятся. Несомненно, моя потенциальная сила много больше уменья и потому мне трудно ее организовать.