Элемента.L - [4]

Обычно Феликс никогда не приглашал к себе одну и ту же девушку дважды, но то, что у них было в душе, за «раз» не считается.

Глава 2. Ева

Странно, наверно, любить кладбище, но это старое деревенское кладбище нравилось Еве с детства. Даже в детстве оно не казалось ей страшным, а подростком она любила приходить сюда просто так и каждый раз чувствовала, что на этих квадратных метрах земли не существует времени — прошлое, настоящее и будущее здесь присутствуют одновременно. Прошлое — молчаливые памятники, кресты и холодные плиты, под каждой из которых прожитая жизнь, своя судьба и своя история. Настоящее — она и все те люди, что приходят сюда со своими воспоминаниями, мыслями, заботами и мечтами. И будущее, которое ещё не свершилось, но уже было предопределено. Ещё тогда она знала, что будет связана с этим кладбищем навсегда, потому что здесь похоронят бабушку и дедушку, и она будет приезжать навещать их могилы. И вот она здесь.

В ноябре здесь уныло. В этой части кладбища уже давно никого не хоронят, и старые деревья плотно сомкнулись кронами. Мягкой подушкой лежит толстый слой облетевшей листвы. На пожухлой листве местами лежит снег. Никто не нарушает эту грустно-торжественную тишину, размахивая граблями: сгребать прошлогодние листья принято весной. В ноябре здесь можно просто побыть одной. Не красить оградку, не мыть таблички, не втыкать нарядные искусственные цветы. Можно просто стоять и вспоминать, каким радостным, каким цельным было её детство благодаря этим простым людям.

 И если бы они не лежали сейчас здесь, то она побродила бы среди чужих могил, читая надписи и вычитая даты на памятниках, а потом побежала бы домой, к теплу натопленной печки, к аромату жареной картошки в большой чугунной сковороде и радости бытия, которую давала ей их любовь… Но увы… Ева смахнула невольно скатившуюся слезинку, сказала «Спасибо! Спите спокойно!» двум припорошённым снегом бетонным плитам и побрела к выходу. Сегодня ей надо ещё зайти в местную больницу и в семь часов вечера сесть на поезд и уехать обратно в город.

На втором этаже поселковой больницы, расположенной в небольшом белом здании из силикатного кирпича, несколько лет назад организовали Дом Престарелых и Инвалидов для тех людей, кто не мог больше сам о себе позаботиться. Там сейчас жила тётя Зина, двоюродная мамина тётка. Бабушка ещё была жива, когда тётка упала и сломала шейку бедра. Не позволив себе обременять детей, тётя Зина стала первой из его постоялиц, и сейчас Ева шла её навестить.

После прогулки по свежему морозному воздуху встретивший Еву в дверях аромат варёной капусты хоть и не вызвал аппетита, но напомнил о том, что время обеденное.

 Исхудавшая и постаревшая с прошлого посещения ещё сильнее тётя Зина была в своей комнате не одна. На стоявший у кровати основательный деревянный стол только что поставил поднос с обедом парень в обычной для персонала больничной униформе. Ева увидела их обоих, заглянув в палату и уже почти сняв на ходу куртку.

— Здравствуйте, я навестить.

— Здравствуйте, у нас обед, но вы проходите, — сказал медбрат, подставил поближе к кровати единственный стул и протянул руку, чтобы взять у неё одежду. Но снять до конца куртку мешал зажатый в руке пакет с гостинцами. И Ева, пытаясь снять оставшийся рукав, и он, пытаясь перехватить падающий пакет, неловко столкнулись, потом одновременно стали извиняться и в результате, наконец, разошлись — он к дверям, а она к стулу. «Боже, какой красавчик!» — подумала девушка, когда он, наконец, исчез за дверью, и ещё больше покраснела от этого. Впрочем, особо об этом некогда было думать: подслеповатые тёти Зинины глаза, внимательно наблюдавшие за всей этой сценой, теперь смотрели на посетительницу.

— Тёть Зин, привет! Это я, Ева, бабы Шуры внучка.

Хотя смысла говорить, как её зовут, не было никакого — ни разу ещё эта тётка не назвала Еву правильно. Может, правда, не могла запомнить непривычное имя, а может, просто не считала нужным утруждать себя запоминанием. Еву она чаще всего звала Веркой, иногда Светкой.

— А, узнала тебя, милая! Своих приехала проведать? На кладбище? А меня вот боженька все никак не забирает, — и она стала вытирать внезапно потёкшие слезы концом повязанного на голову платка и хотела ещё что-то сказать, но не смогла и только плакала.

Обнять старушку мешал огромный стол, и, пытаясь как-то ободрить её, Ева присела на кровать и гладила то сухонькую ногу под казённым одеялом, то наклонялась вперёд и дотягивалась погладить худенькое плечо.

 Не будь на столе обеда, возможно, слёзы лились бы дольше. Но дурно пахнущее капустой варево остывало, и Ева позволила себе напомнить тётке о еде. Удивительно, но та нашла в себе силы успокоиться и принялась за еду.

— Что там на улице-то? Холодно? — спрашивала она периодически и сама же себе отвечала. — А в городе как? Да, в городе-то оно завсегда холоднее… а цены как выросли! Это же уму непостижимо! А пенсию-то не добавили! Да, говорили, вроде, добавят со следующего года. Но в следующем году кто жив будет.

Старушка справилась со щами. Ловко орудуя ложкой, расправилась с котлеткой, судя по удушающему запаху, с большой примесью все той же капустки. Запила всё компотом в неизменном с советских времён гранёном стакане и, деловито вытерев рот всё тем же уголком платка, невинно спросила: