Электорат - [8]

- Как это?! - опешил Кузькин и слегка протрезвел.

- А так. Слыхал выражение: "пьян от восторга"? Или, там: "пьян от любви". Теперь, говорят, академики выяснили, что так оно и есть. Некоторые даже от лозунгов дуреют. Увидит такой лозунг, скажем: "Вперед к победе коммунизма" - сразу из подкорки команда: "откры-вай!", через спинной мозг в нервные клетки: "нали-вай!". И пожалуйста, вместо желудочного сока - чистый спирт-ректификат. Рефлекс, понимаешь?

- Да ты что?! - не поверил Кузькин. - У всех?

- У многих. Ты вот, например, почему от ста пятидесяти выключился? Ясно, что внутри еще грамм двести-триста наработал. А это, считай, поллитра, потому как внутренний спирт - он чистый. Как там насчет сивухи, я не знаю - должно быть, зависит от того, что бродит в животе.

Будь Кузькин потрезвее, он бы, конечно, уразумел, что его разыгрывают. Но воздействие летучих фракций коньячного напитка на логические центры оказалось столь мощным, что затронуло области, ответственные за бдительность, и основательно ее притупило. Он испугался. И даже, стыдно признаться, похолодел. Сочетание же страха и алкогольного отравления легкой степени породили в его мозгу какую-то несусветную кашу из догадок и соображений.

- Петрович, - сказал он, поднимаясь на локте, - так они из-за этого баллотируются!

- Кто? - изумился Петрович ошарашенный неожиданным продуктом извилин Кузькина.

- Пришельцы. Если мы все время под газом, мы туда таких же и выберем. Представляешь, каких они постановлений напекут? А если мы спьяну все их выполним?!

"Смотри, что творит!" - пробормотал потрясенный анализом Петрович, в полном изумлении уставясь на Кузькина.

Глаза Кузькина вдруг расширились:

- Во! - произнес он. - А мы еще и президента такого же выберем, представляешь, что будет? У него же ядерный чемодан с боеголовками. Нажмет по пьяне, и все, хана! Вот чего они испугались, я тебе точно говорю!.. А войну с немцами проспали - почему? Да бухие были в доску - ясно, как день. Зимой, по морозу только и протрезвели, сволочи... "Пьянящий воздух революции..." - ты понял?! В семнадцатом году окосели все и до сих пор не просыхают... До этого царь был - он-то, поди, водяру не пил. А эти-то, эти!.. "Светлые идеалы" - ты понял?!

Кузькин сел и уставился прямо перед собой. Волосы его были всклокочены, на лбу выступила испарина. Именно в этом положении его настигло прозрение:

- А ведь были голодухи - мне бабка рассказывала. Представляешь, внутри спирт, а закусить нечем... Вот ведь гады! Хуже фашистов!

Тут, наконец, Петрович очнулся:

- Ты что! - заорал он. - Совсем сбрендил? Исторические выводы решил делать? Сначала проспись, а потом делай, сопляк! Тоже мне, историк выискался...

Кузькин похлопал глазами, улегся на свои фуфайки, поджал колени к подбородку и затих. По его щекам ползли слезы.

В этом положении он и уснул. Петрович же еще некоторое время контролировал процесс отключения, и только потом, тщательно обесточив помещение, покинул его, обуреваемый сомнениями. Основания для этого были. Кузькин мог проснуться и начать куролесить. Но сидеть возле него Петрович больше не мог под угрозой санкций со стороны супруги.

--

Кузькин оказался в сложной позиции. Он все время падал. И никак не мог понять, во сне он падает или наяву. Падение казалось реальным, ощущался встречный поток, наблюдалось мельтешение окружающей среды, но почему-то отсутствовал свист в ушах. А Кузькин точно знал, что без свиста падение как бы недействительно. Положение усугублялось тем, что несколько раз он просыпался, но падение не заканчивалось. Наконец Кузькин, выбрав удачное направление по ветру, плюнул, и решил больше не делать попыток определить, спит он или уже проснулся, Оставалось лететь и ждать приземления.

И оно состоялось.

Кузькин очутился все в той же слесарке, но странное дело, обстановка этого помещения претерпела удивительную трансформацию. Во-первых, пол был паркетный, обитый в необходимых местах медной жестью. Токарный станок лишился потеков масла, суппорт блестел вороненой сталью, стружка в салазках отсутствовала начисто, а, наоборот, эбонитовые шарики на ручках присутствовали все до единого. Наковальня покоилась на дубовом пне и блестела так, что рука сама тянулась к серпу и молоту. Совершенно то же самое можно было отнести к тискам и кислородному баллону, причем, надпись "кислород, маслоопасно!" на боку последнего сама по себе являлась образцом прикладного искуства. Что же касается верстака, то он (Господи, спаси и помилуй!) был полированным и на нем покоилась плоская бутылка с иностранной этикеткой.

Сам Кузькин возлежал посередине всего этого великолепия в позе римского патриция на каком-то весьма удобном коврике, совмещавшем три таких замечательных свойства как мягкость, ворсистость и полную гигиеничность. Прямо перед Кузькиным в низком вращающемся кресле с удобными подлокотниками вытянув ноги дремал некто, чем-то отдаленно напоминавший вчерашнего знакомца Константина Юрьевича. Этот, правда, казался моложе и стройнее. И цвет лица у него был гораздо здоровее, хотя, судя по залысинам и некоторой утомленности под глазами, забот у него было не меньше.