Экзистенциализм. Период становления - [125]

Итак, что же можно сказать о философии истории Бердяева? Во-первых, она вся окрашена эсхатологически. Я уже говорил сегодня вам, что для Бердяева в высшей степени характерно катастрофическое переживание мира, мысль о том, что история не может быть понята вне эсхатологии, вне учения о конце, конечных судьбах мира. И с этим связаны тезисы, о которых я вскользь говорил уже: во-первых, история как частный случай человеческих усилий творить всегда неизбывно трагична (мы уже об этом говорили). История – это цепь неудач, катастроф, провалов, срывов, разочарований. Все в истории неудачно. Исторический процесс – это набор кратких взлетов и долгих мучительных провалов, куда ни посмотри!

Христос принес в мир великую истину, а в итоге выродилось это все в христианство, какой-то карикатурный «-изм», объективацию, церковный аппарат, пародию на Христа, Крестовые походы, инквизицию и так далее. Великая французская революция: как все хорошо начиналось! Свобода, равенство, братство, ура!..А закончилось кровавым террором, гильотиной, отвратительными Робеспьером и Маратом. Ренессанс: воспевание человека, такой порыв и затем опять – провал, крушение, саморазложение гуманизма, блестящие «ренессансные личности», талантливые изверги и чудовища вроде Генриха VIII, Чезаре Борджиа или Ивана IV, скепсис Монтеня и космическое отчаяние Шекспира… История по Бердяеву – это ряд таких взлетов и неудач, как все творческое человеческое, слишком человеческое. Это относится, как мы знаем, и к личностным усилиям, и в том числе и к социальным.

(Вообще, замечу в скобках, по своим социальным взглядам Бердяев себя определяет как мистический анархист, как социалистический персоналист, персоналистический социалист. В то же время он – воинствующий враг того, что называют «буржуазностью». То есть, с его точки зрения, буржуазность – это усреднение, омассовление, обыденность, торжество плоти над духом и т. д. То есть буржуазность он, конечно, понимает не как Маркс, а намного шире, а-ля Герцен, как духовное явление. С другой стороны, он – один из первых исследователей и критиков тоталитаризма и людей, задумавшихся о роли техники в мировой истории.)

И история, с его (религиозной и гностически-метафизической) точки зрения, может быть понята, осмыслена и оправдана только через что-то сверх-и внеисторическое! Временное может быть понято только сквозь вечное, в перспективе вечности. Вот это очень ценно и важно: история может быть увидена и понята исключительно в перспективе конца истории. Цель понимания истории – выйти за пределы истории.

Николай Александрович очень много размышляет о времени. Он говорит (в духе святого Августина): а что такое время? Прошлое? Его уже нет. Настоящее – ничтожно мало и ускользает. А будущее – его еще нет. То есть время – это что-то пожирающее истинную реальность бытия и глубоко враждебное человеку. Опять же, верно замечает Бердяев, временное можно понять только из того, что вне времени, из вечности. В связи с этим, Бердяев – один из тех, кто резко нападает на веру в прогресс. Он – резкий критик религии прогресса. Он критикует прогрессизм и историцизм по разным соображениям, прежде всего, по этическим. Он говорит, что безнравственно приносить какие-то одни поколения в жертву другим. С точки зрения Бердяева, каждый человек, каждая эпоха, каждая личность абсолютно ценна, непосредственно связана с вечностью, с Богом, с Абсолютным Бытием, находясь во времени, связана с чем-то вне времени. И аморально в духе веры в прогресс выстраивать такую лесенку и говорить, что вот это поколение, – это какое-то удобрение истории, что-то такое, что надо принести в жертву будущему! Это анти-этично. С другой стороны, нелепо верить, что во времени может осуществиться полнота счастья и гармонии. То есть в рамках времени рая на Земле быть не может, справедливо доказывает Бердяев. Только через эсхатологию, через что-то вневременное можно понять историю. Одна из тем, которая чрезвычайно важна для Бердяева и подробно им разбирается в книге «Смысл истории» – это тема саморазложения гуманизма. И в этой связи надо коснуться важнейшей проблемы: человек и машина. Точнее, человек – природа – техника, вот эта триада.

Бердяев говорит, что в язычестве, в домонотеистической культуре человек был растворен в природе, находился в гармонии с ней. Он обожествлял природу через пантеизм и политеизм. Потом христианство и другие монотеистические религии (но Бердяев, конечно, прежде всего, говорит о христианстве!) вырвали человека из-под власти природы, отделили его от природы. С одной стороны, это открыло новые измерения, неведомые древним культурам: человек, личность, духовный мир, – но принесло и невосполнимые утраты и потери. Какие потери? Природа оказалась чем-то низшим – как минимум, неинтересным и неважным, как максимум, «бесовским», отданным во власть бесов (вчерашних языческих божеств, трансформировавшихся в демонологии народного христианского двоеверия). То есть, если раньше человек был растворен в природе, как микрокосмос, он в христианстве вырвался из природы, встал над ней – почти вровень с Богом. Но природа оказалась отброшена, либо была отдана бесам, каким-то демоническим силам, либо была объявлена, как минимум, чем-то неинтересным.