Петька прошел в комнату, а Стариков так и остался стоять на пороге — между балконом и залом, одной ногой там, другой — здесь. На экране большого Мишкиного телевизора появилось дергающееся изображение: сначала родник, потом какие-то кусты и… дорога. Лешкин позвоночник прошибло током воспоминаний: да-да, там по дороге в Аркаево они что-то обсуждали, о чем-то таком важном говорили со Сланцевым — о чем, он сейчас не помнил, напрочь забыл.
На экране плыли поля, заросшие где бурьяном, где зерновыми; попадались рощицы и полувысохшие ручьи; иногда объектив захватывал плывущие высоко в небе зефиры-облака. И над всем этим великолепием — над этой сельской, невыдуманной красотой и правдой — звучали бас Тонкова и простые, проникающие до самых митохондрий голоса дам из «Городца»:
— Ой да ты, кали-инушка!
Размали-инушка,
Ой да ты не сто-ой, не стой
На горе круто-ой.
Ой да ты не сто-ой, не стой,
Не роня-ай листья!
Ой да не роня-ай листья
Во синё-о море.
Ой да по синю-ю морю
Корабе-ель плывёт,
Ой да корабе-ель плывёт,
Лишь волна ревё-от…
