Экран и Владимир Высоцкий - [69]
Словно от пожара, словно от падающей балки, — скорей, скорей, — пытается герой Высоцкого оттащить бездыханную Анну от Статуи. Он цепко держит ее, не желая выпускать из рук, инстинктивно пытаясь спасти. Но нет: «брось ее, все кончено», — возвещает Статуя. И Дон Гуан, бледный и умолкнувший, принужденный видеть смерть Доны Анны и даже свою собственную, (а это сделано режиссером и актером именно так, сознание этого отражается в глазах Высоцкого) — протягивает руку Командору. Роковое пожатие руки происходит за кадром. Моменты спустя мы видим лежащего на полу Дон Гуана. Что пронеслось последней мыслью в его мозгу, что отозвалось в сердце? Актер показал с трогательной выразительностью: умирающий Дон Гуан с усилием потянулся к той, которая еще несколько минут назад была прелестной женщиной, и успел последним движением сжать ее руку в своей. О, Дона Анна!
— Вы окончательно убедились, — сказал Михаил Швейцер, — что мы правильно выбрали на эту роль Высоцкого?
— Я и раньше так думала, но мне были интересны Ваши аргументы. Могу добавить: отныне любое, не Владимира Высоцкого исполнение роли Дон Гуана я не смогу воспринять с восторгом, с любовью, как положено воспринимать истинное произведение искусства. Для меня все другое будет сродни лишь декламации из «Каменного гостя». Так уж никто не сыграет.
— Какая убежденность! А ведь все мы знаем, что многие режиссеры и актеры, претендовали и будут претендовать на воплощение этого образа, и могут появиться хорошие работы, прекрасные работы!
— Да, могут. Но никогда они не достигнут той вершины, той единственности, которую взял, завоевал, покорил Высоцкий. Перефразируя известное изречение «Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает больше», я бы сказала: «Я выразила в словах все, что ощутила. Кто хочет, пусть говорит иное».
Вспоминает Наталья Белохвостикова
— Швейцер и Милькина позвонили: будем тебя снимать в роли Доны Анны Не дали мне ни подумать, ни почитать сценарий, ни ознакомиться с интерьерами. Приходи, мол, сейчас же гримироваться, костюмы надевать. Будешь сниматься с Юрским.
Обращаюсь к Швейцеру:
— Разве были замыслы в отношении Дон Гуана — Юрского?
— Нет, нет, — ответил режиссер, — Никогда. Просто Юрскому очень уж захотелось попробоваться в этой роли. С самого начала Юрский был у нас Импровизатором, а Дон Гуан предназначался только для Высоцкого… Не знаю, видел ли Высоцкий эту картину на телеэкране: она шла, согласно программе 22–23—24 июля, а 25-го на рассвете Володя скончался. Думаю, что видел все-таки[18]». Во всяком случае, он свою роль-то озвучивал и, значит, все равно увидел результаты, так или иначе.
Вспоминает Наталья Белохвостикова:
— Дона Анна говорит Гуану: «Вы сущий демон…». Швейцер посмотрел на меня, улыбнулся и приказал: «Играй как хочешь, сколько можешь». И я вместила в свое сердце тревогу любящей женщины и боязнь этой любви: ведь предметом ее был неслыханный Дон Гуан!
— Вы там белокурая, как и в реальной жизни. Мне почему-то не дает это покоя.
— Да. Даже более светлая, чем на самом деле, совсем светлая. Это — чтобы отличить и внешне Дону Анну от «Инезы черноглазой» и от цыганистой певицы Лауры. Обособить окончательно! Для того и прическу мне делали с картины Ботичелли, точь в точь. Сложнейшую прическу. Картина висела на стене передо мной, мы как бы глядели друг на друга. А гример, глядя на нее, как бы снимал точную копию, локон за локоном. Дона Анна — это ангел, случайно посетивший Землю. Или — белая, закрытая принцесса-недотрога.
— Костюмы тоже крайне сложные, на Вас — целые сооружения из тканей и аксессуаров.
— Да, да. Костюмам придали большое значение — для достоверности эпохи средневековья это было просто необходимо. Шили очень тщательно, выполняли все детали из черного бархата, парчи. Воротники, — это какой-то огромный, тяжелый веер, и нужно было иметь, конечно, не только длинную шею, чтобы естественно в нем выглядеть, но и самообладание, чтобы его носить. Шапочку, вуаль и плащ для моей Доны Анны, — когда та появляется в склепе, — сделала сама наш главный костюмер, Недли Фомина.
— Как проходили съемки? Для Вас и, конечно, для Высоцкого? Что нового читателю Вы можете рассказать?
— О, я думаю, что о нем еще долго будут вспоминать и публиковать новое. Расскажу, что помню… Святое дело!
…Антоньев монастырь мы снимали в Литве, в мае 1979 года. Было жарко, но рядом — широкая, серебристая река, леса с огромными соснами. В группе говорили, что Володя мог бы здесь подышать, отдохнуть. К тому же, он очень любил плавать, — плавал, как рыба. Но куда там! У Володи всегда было жутко со временем, и он вообще не смог приехать! Его потом отдельно снимали, в Донском монастыре. Большая часть съемок проходила в павильоне, в тех торжественных интерьерах, которые Вы видели в фильме.
Чувствовала я себя тогда очень скверно. Я тяжко болела. Сначала грипп с высокой температурой, потом с совсем низкой: 35°! Давление было сто на девяносто, и меня постоянно кололи камфорой, чтобы я поднималась и шла сниматься. Софья Абрамовна Миль-кина привозила отвары из каких-то полезных трав, хотела даже, чтобы я у нее пожила в такое трудное для меня (и для съемок!) время. Но я жила дома, меня привозили — отвозили, я почти не вставала. Так и снималась. И почему я вспоминаю об этом сейчас, когда речь, в общем, должна идти о Володе? Дело в том, что Володя мне очень сочувствовал. Он понимал мое состояние. То ли потому, что уже и сам был далеко как не здоровым, то ли оттого, что он, с его особой нервной организацией, понимал каждого человека, с которым общался. Он все время поддерживал мой упавший дух, что называется, не давал мне «завянуть». Он перетаскивал меня с места на место, так и носил по всей студии, когда я была мало транспортабельна. А это случалось часто. «Ну, давай, — говорил, — я тебе стихи почитаю». Он прямо на ходу импровизировал, посвятил мне много стихов. Я страшно хотела сохранить его стихи на память и просила его: «Перепиши и подпиши мне!» Он клятвенно обещал, но обязательно хотел их подработать, под-шлифовать. Не успел! Наизусть, при таком плохом самочувствии, я ничего специально не стала запоминать. Да и смогла бы? Вряд ли, тем более, что роль-то все равно обязана была знать, независимо от того, как я себя чувствовала. Из всего большого цикла в памяти крутилась, — она и осталась, — только одна фраза, и то лишь потому, что она мне казалась необычной: «А Дону Анну я называл Наташей».
