Экипажи готовить надо - [6]

«Должны же они что-нибудь есть, в конце концов», — эта мысль о беглецах привела его в столовую. Пожилая повариха, высунув в раздаточное окошечко кирпично-красное лицо, сказала: ага, заходил утром такой настырный пацан и выклянчил фуражку картошки. Набрал же целых две фуражки, но оно, конечно, жалко, что ли, картошки-то!

Иван пошел к северным лесным воротам. Нет, здесь никто не проходил, — ответили часовые. Тогда он зашагал вдоль высоченного лагерного забора. Сосновые горбыли, на которых поблескивали местами струйки смолы, были прибиты надежно и сверху заострены, так что вариант «через забор» отпадал сам собой.

Внимательно осматривая эту неприступную стену, Иван оказался в самом дальнем углу лагеря, где стоял какой-то склад. Между складом и забором была щель; протиснувшись в нее, Иван обнаружил лаз, возле которого валялась оброненная картофелина. Картофелина тугая, непроросшая — значит, недавно из овощехранилища…

Раздвинув два болтающихся горбыля, он пролез в дыру и оказался за пределами лагеря. По едва заметной травянистой тропе поднялся на высотку и огляделся. На слегка всхолмленной местности хозяйствовал крепкий сосняк, лишь кое-где на полянах гостьями стояли березы да в колках обидчиво жались друг к другу осинки. Оттуда, с полян, с холмов, поросших лесом, тянуло пахучим ветерком, была кругом такая тишина, такая разумность и спокойствие, что Иван глубоко, как просыпающийся человек, вздохнул. В голове, обалделой от лагерного зноя и духоты, прояснялось.

«Или на берегу, или у избушки пасечника, — подумал он. — Пинигина же знает эту избу. Ну, и повела их туда, чего еще!»

Спустившись по склону холма, вышел к обрыву. Далеко внизу лежала водная гладь: вся живая от мелкой волны, она нестерпимо блестела и, постепенно стекленея, уходила к другому, дрожащему в мареве, берегу. Вода гэсовского моря затопила когда-то пойму реки, образовала здесь залив, а подмывая холмы, поросшие сосной, наделала множество бухточек с обрывистыми берегами. Над одной из таких укромных бухточек и стоял теперь Иван.

«А пусть, — решил он после некоторого колебания. — Пусть Анна Петровна поразмыслит, почему они убежали? Мне так почти ясно. Надо дать время ей поразмыслить…»

Оттолкнулся от кромки и, осыпая горячую глину, оставляя после себя следы-борозды, длинными прыжками полетел вниз. А это ведь почти наслаждение — рушить ногами податливый склон, чувствовать, как ноги, пружиня, отбрасывают тебя от обрыва и ты зависаешь в воздухе до следующего толчка. И так все ниже, ниже, полет, толчок, лавина под ногой; полет, толчок, лавина!

Внизу на песчаной полоске сбросил кеды, рубашку, брюки и — сразу в воду. Крякнул от приятной прохлады, охватившей тело, и поплыл, громко отдуваясь, поплыл, поплыл. А уставши, перевернулся на спину, зажмурился, замер, слушая веселую болтовню волнишек у затылка. Раскаленный лагерь, крики вожатых, вертящиеся обручи — все отодвинулось куда-то, было умиротворенно, было только ощущение своего послушного легкого тела.

Накупавшись, вышел на берег, растянулся на песке, руки стали разгребать теплый песок, добирались до влажного. А из влажного песка можно слепить башни, стены, дамбы, дома! И руки заработали… Потом на линии прибоя он насобирал корней, сучков, веток, после чего в песчаном городке поселились птицы, крокодилы, зловещие старухи, бравые солдаты. Он строил, возводил, насвистывал, ворчал, командовал. И вдруг спохватывался, озирался, посмеивался над собой: «Увидит кто — ну Ваня-дурачок из сказок!..»

«Сказки… Сказки… Арабские сказки! — вспомнилось ему. — Подумать только — она любит рассказывать пионерам сказки. Да не какие-нибудь… арабские! И какая гордая — «Допустим, а что?» Это тебе не Зоенька-хохотушка…»

Заметив, что тени от сооружений и от чудищ-корневищ стали длиннее, всполошился. Мигом смыл на мелководье приставший к телу песок, быстро оделся, перекинул через плечо кеды, взобрался на крутизну и, выйдя на травянистую дорогу, зашагал по ней.

Было хорошо, как может быть хорошо в лесу на исходе жаркого летнего дня, Когда набегал ветерок, вершины сосен, высоких и прямых, как бы плавали в синем небе, и тогда с веток срывались шишки. Они звонко бумкали о сучья, с шорохом падали в траву, казалось, сосны ведут веселый счет своих опавших семян: Бум! Шух! Бум! Шух!

Трава так сладко щекотала и холодила подошвы ног, что Иван почувствовал себя деревенским парнишкой. И дед был вроде бы где-то рядом, и шли они на рыбалку, на покос или на охоту…

«Сколь баско-то у нас здесь, Ваньша, вольно-то! — вздыхает дед. — А дух-то, слышь, дух-то! Каждая травинка по-своему и цветет, и пахнет, ну сколь живу, не могу спокойно… На покосе ежели, так припаду к сену — и голова кругом…»

Не однажды уговаривали старого переехать в город, и отец, и мать уговаривали.

«Куды-ы! — сердился он в ответ. — В пыль-то? В шум-то? В толчею-то? — Особенно возмущал его четвертый этаж: — Хоть бы уж первый, все на земле, а то эвон!.. Под тобой живут, над тобой живут, ни небушка над головой, ни земли под ногой, не-ет, паря, — говорил он сыну Илье, Иванову отцу, — я уж тут, однако, и помирать стану. — И наказывал всякий раз: — Ваньшу-то посылай. Поможет што, да и веселей мне…»