Екатерина Великая. Завершение Золотого века - [12]

Потерять Зубова, означало остаться одной, понеже она более не желала ничего менять в своей приватной жизни. Она не любила одиночества и никогда не скрывала этого. Для чего? Разве она монахиня? Она монархиня, и все тут!

В свои шестьдесят она с удивлением отмечала в себе, что, к своему стыду, паки влюбилась. Признаками оного было то, что не переставала восхищаться своим «Черноголовым», Платошей Зубовым. Своей подруге Никитичне, коя и приложила руку к их знакомству, она говорила:

— Я здорова, весела и, как муха, после студеной зимы, ожила. А то уж думала — заснула я на веки вечные. Как же обходителен со мной сей вьюноша!

— Да, уж молодец наш Платон! — любовно оглядывая Екатерину Алексеевну, важно вторила ей Никитична. — Он весьма пригож и силен, ничего другого не скажешь, и, что наипаче хорошо, так то, что он и вся его семья весьма почтительна к Вашему Величеству.

Екатерина доверительно делилась:

— Князь Потемкин очень хорошо об нем отзывается. Сказывает, не может не любить человека, коий мне угождает… Он де, к нему нелесную будет иметь дружбу, за его привязанность ко мне.

— Что ж, князя Потемкина на мякине не проведешь, знать, достоин его аттенции наш Платон Александрович!

Екатерина заулыбалась:

— Нет, князя не проведешь…

Она помолчала и вдруг вспомнив, сообщила радостную новость:

— Ты не слышала? У Платоши же есть сестрица, Ольга Александровна. Она выходит замуж за моего камергера Александра Алексеевича Жеребцова. — Уж, каковая красавица и умница у Платона сестра!

— Но, ведь она весьма молода. Ей всего-то пятнадцать или шестнадцать…

— Почти шестнадцать и она совершенно взросло выглядит.

— Сказывают, сестра его, в самом деле — восхитительно красива и весьма остра на язык. На редкость…

— Да, я оное сразу уразумела, — согласилась Екатерина. — Нелегко придется моему бедному камергеру, не инако: быть сему жеребцу, как бычку на верёвочке…

Графиня, нетерпеливо заявила:

— Бог с ним, с Жеребцовым! Я хочу изразить другое: я в сущем восторге от Вашей, Ваше Величество, прекрасной пиесы «Горе-Богатырь!», коий смотрела с вами намедни.

Нарышкина порывисто и крепко обняла Екатрину, коя счастливо улыбаясь, благодарно поцеловала подругу.

Довольная императрица испросила:

— Понравился тебе там король Густав?

— Смех, да и токмо!

— А как неразумный сын-царевич, коий отправился на войну?

— О, да, государыня моя! Ловко вы выставили Павла Петровича, коий своими подвигами, токмо и делает, что смешит народ, — ответствовала Нарышкина, взглянув на Екатерину двусмысленным взглядом: дескать, уж слишком государыня выставила своего сына на смех.

Екатерина, сузив глаза, молвила с насмешкой:

— Пусть посмеются люди над забавной удалью шведского короля и неумелостью царевича.

Паки помолчав, Екатерина поведала подруге:

— Есть у меня еще одна презабавная новость для тебя.

Нарышкина заулыбалась:

— Любопытно, любопытно…

— Вообрази от кого я намедни получила письмо?

Анна Никитична озадаченно повертела головой.

— Ума не приложу.

— И я бы не догадалась. Письмо от Дмитриева — Мамонова.

Никитична расширив глаза, на мгновение замерла:

— От Мамонова?! Вот тебе и на! Пришел в себя! И что ему надобно?

— Представь, просится ко мне назад! Снюсь я ему, и каждую минуту думает обо мне, — говорила Екатерина и глаза ее смеялись. — Помнишь, я говорила тебе, что ему быстро надоест Шербатова? Одно дело ходить раз в неделю по двадцать минут по парку с ней, а другое дело жить вместе в одном доме. Вот Дарья, как я и предсказывала, ему быстро надоела.

Анна Никитична сморщила лицо, как от зубной боли:

— И что же теперь? Вернешь изменщика?

Екатерина круто и весело развернулась к ней:

— Ни за что! Пусть прочувствует, что мне пришлось пережить… И, ты же знаешь, я никогда не возвращаюсь к прошлому. Никогда! И баста!

— За что я тебя люблю и почитаю, голубушка моя! — почти пропела Никитична и, раскинув руки, довольная, встала, дабы обнять императрицу.

* * *

Потемкин был в крайнем раздражении из-за медлительных действий сухопутных войск генерала-аншефа Ивана Петровича Салтыкова в Финляндии, которые не позволяли воспользоваться успехами адмирала Чичагова на море. Приказы же императрицы не выполнялись по всяческим причинам. Государыня вновь собрала Совет.

— Сей горбоносый Чичагов увел флот к нашим берегам. Он тщится сберечь свой флот, ограничиваясь блокадой, разведкой, охраной судоходства и поддержкой гребного флота, действующего в шхерах. Не вижу храбрости в его действиях, — говорил обиженно, сердитым голосом Иван Григорьевич Чернышев.

Императрица, повернувшись всем корпусом к Чернышеву, изволила коротко изъяснить ему:

— Ужели вы не ведаете? Он же объяснял: таковая тактика его — вынуждена, граф. Вы сами знаете, каковая у нас острая нехватка в опытных матросах. Вот он и избегает решительных боев. Чичагов компенсирует сие тем, что грамотно использует всяческие прикрытия островные, предпочитает вести бой, ставя судна на якоря. Я считаю его стратегию и тактику вполне разумной. Но вот сухопутные войска…

Чернышев, внимательно слушавший императрицу, обиженно выказывал свое несогласие:

— Однако, Ваше Величество, пассивность их позволила королю Густову вновь перейти в наступление. Как я понимаю, он хочет разбить русские эскадры по очереди, высадить, как он угрожает, десант у Ораниенбаума и диктовать свои требования русскому двору. Он уже высадил в марте свой десант в Палдиски, уничтожил запасы, заклепал наши пушки и успел уйти до прибытия подкрепления из Ревеля.