Екатерина Павловна, великая княжна - [107]

К тому же Екатерина Павловна была, по-видимому, умнее своего супруга. Таким образом, в лице любимой и любящей жены Вильгельм приобрел себе конкурентку по характеру, способностям и воле. Существовала опасность того, что со временем она могла стать ему в тягость. Но супруги, как прозорливо отметил в 1818 г. Варнхаген фон Энзе, были связаны не только брачными узами, но и объединены общей политической целью. Эта цель являлась основным мотивом при заключении брака и теперь направляла всю деятельность Екатерины и Вильгельма. В 1818 г. Вильгельм, уже будучи королем, признавался Варнхагену, что «его честолюбие направлено не только на увеличение территории страны, но и на повышение собственного престижа и влияния, и он надеется, что будущее несет в себе множество преобразований, которые не должны застать его врасплох; он открыто высказывал свое притязание на то, чтобы возглавить на поле боя объединенную немецкую армию. В результате всего, что я (Варнхаген. — Примеч. авт.) видел и слышал, мне стало ясно, что и королю, и, еще в большей степени, его супруге было слишком тесно в Вюртемберге, и они рассматривали страну лишь как прочный фундамент, опираясь на который можно было бы занять более высокое положение. Королю, чувствовавшему в себе призвание полководца, королеве, помнившей о своей принадлежности России и о том, что она — внучка великой императрицы Екатерины и сестра бездетного императора Александра, их новое положение могло представляться в самом разнообразном облике, настолько же возможном, насколько возвышенном»^{171}.

У нас нет оснований сомневаться в честности Варнхагена. И если он точно передал слова Вильгельма, то мы с полным правом можем сделать вывод не только о притязаниях самого кронпринца на роль кайзера Германской империи. В 1818 г. внучка Екатерины Великой и сестра бездетного (!) российского императора, очевидно, тоже питала тайные надежды на российскую корону! Екатерина Павловна вполне могла упорствовать в своем желании, поскольку Александр I к 1818 г., вопреки настоятельным требованиям матери, все еще не определил четко порядок наследования трона после своей смерти. И только в январе 1819 г., после скоропостижной смерти Екатерины, он тотчас же и окончательно назначил своим наследником брата Николая[22].

Но вернемся назад, в Вюртемберг 1816 г. Оба мотива — основанное на традиции стремление сохранить монархические порядки и надежда на доминирующую роль в Германской империи — определяли поведение самой Екатерины Павловны. На них основывались и ее взаимоотношения с кронпринцем. Не только теолог Иоганн Георг Мюллер, чей политический вес был весьма незначительным, укреплял в Екатерине волю к власти. С 1812 г. княгиня много раз беседовала о будущем преобразовании Германии с бароном фон Штейном. В то самое время, когда Екатерина Павловна в Шафгаузене вела с Мюллером дискуссии о взаимоотношениях власти и церкви, предложив ученому написать труд о христианской вере, Александр I в Базеле встретился с известным швейцарским педагогом-реформатором Иоганном Генрихом Песталоцци. Мюллер, правда, утверждал потом, что якобы сам высказал идею написать теологический трактат и получил одобрение Екатерины. Александр I, со своей стороны, тоже вдохновил Песталоцци на памятную записку о соотношении суверенитета народа и верховной власти.

В 1815 г., когда в Вюртемберге конституционные дебаты между королем и сословиями приобрели особую остроту, когда были обрисованы контуры Священного союза и обозначилась политическая модель реставрации Европы, сконструированная Меттернихом, Песталоцци издал свой труд под названием «О невинности, строгости и благородстве моей эпохи и моего Отечества». Это сочинение должно было заинтересовать Екатерину Павловну, поскольку полностью соответствовало ее убеждениям и жизненным целям. Суверенитет народа и власть правителей получали у Песталоцци равную значимость, что было важно в тот момент, когда в Германии набирало силу либеральное и национально-демократическое буржуазное движение. Монарх у Песталоцци — по-прежнему «отец». Политическая власть сидящего на троне приобрела черты священной, а долг правителя как политика превратился в священный религиозный долг, вполне в духе основополагающих принципов Священного союза. Идеальный монарх представлен Песталоцци в образе справедливого законодателя, как это было в XVIII в. Он приносит всего себя в жертву своему народу. Такое восхваление монархических принципов не совсем вписывалось в политическую модель Меттерниха, опиравшуюся на традиции просвещенного абсолютизма. Песталоцци отдавал себе отчет в том, что его размышления о соотношении власти и народного суверенитета были связаны с тем обстоятельством, что в начале XIX столетия пробудившаяся к жизни буржуазия стала осознавать выдающееся значение собственных правителей как борцов с тиранией Наполеона. Монархи, стоявшие во главе стран — членов Рейнского союза, отвернулись от Наполеона и объединились в качестве союзников вокруг российского императора на полях сражений с узурпатором трона. Это была поистине героическая картина: правители в идеальном образе народных героев. Такая интерпретация нравилась Екатерине, она отражала ее собственное понимание природы власти, насколько это было возможно, принимая во внимание конкретную ситуацию, сложившуюся в Вюртемберге.