Екатерина - [8]

Генерал-фельдмаршал граф фон Миних, завидя благообразную физиономию вносимого Остермана, круто повернулся на высоких красных каблуках. Ему хотелось, чтобы все видели, как он неглижирует министра иностранного и морского. Но все сделали вид, будто ничего и не приметили.

* * *

Однажды фельдмаршал Миних обедал у регента Бирона. «А врет английский посол, что Бирон с людьми говорит, как лошадь, а с лошадьми, как человек, — подумал фельдмаршал, — видит Бог, Бирон создание душевнейшее, а хозяин хлебосольный».

И за радушный обед сытый гость благодарил крепкими объятиями и горячими поцелуями.

А через несколько часов прислал за хлебосольным хозяином отряд мушкетеров со своим адъютантом.

Чтобы спасти жизнь и власть, страшный Бирон с криком «караул!» полез под кровать. Но из этой затеи ничего не вышло. Мушкетеры, издавав регенту пинков, завернули его в одеяло и бросили в карету, предоставленную для этой цели фельдмаршалом.

Все шло как по маслу. Миних стал первым министром. Анна Леопольдовна подарила девице Юлии Менгден четыре кафтана герцога Бирона, а на себя налепила Андреевский орден и звание правительницы — императором остался Иоанн VI, ее младенец. Низвергнутого регента сослали в Сибирь, в Пелым. Синод, министерство и генералитет объявили манифест от имени императора, сосущего грудь. А через четыре месяца страдающий подагрой и хирагрой граф Остерман выгнал из кабинета министров знаменитого фельдмаршала Миниха, победителя многих народов, и герцога Бирона.

* * *

Искусанная блохами, Анна Леопольдовна ходила взад и вперед, поглядывая рыбьим взглядом на явившихся.

— Обратите внимание на шею правительницы, — шепнул на ухо английскому посланнику господину Финчу его враг, посланник французский, маркиз де-ла-Шетарди, приехавший в Россию со 100 000 бутылок тонкого французского вина и со свитой, состоящей из дюжины атташе, полдюжины ксендзов, пятидесяти слуг и нескольких первоклассных поваров, среди которых блистал месье Боридо, имевший мировую известность.

— Статс-дамы и фрейлины обыкновенно замазывают белилами эти отвратительные пятнышки, — сказал англичанин совершенно спокойно.

«Черт возьми! То, что делает правительницу смешной, не портит ему настроения, — подумал француз с грустью, — уж не меняет ли Англия игру? Уж не предложил ли господин Финч пенсиона лекарю Елисаветы?»

Обе половинки двери отворились.

— Кругломорденькая пришла, — сказала девица Юлия Менгден.

— Пришла, — подтвердила правительница. На Елисавете были фижмы цвета раздавленной малины.

— Поговорить бы с Кругломордой, — посоветовала девица.

— И то! — лениво согласилась правительница — Ко мне и Остерман с тою же пропозицией, чтобы поговорить.

— Только это без толку будет, — утешила девица.

— Что так?

— Кругломордая янычарам по пяти рублев дала.

— Она не всем дала. Она только тем, что к шведу под мортиру пойдут.

— Еще не пошли.

— А может, и не пойдут, — засомневалась Анна Леопольдовна.

— Так как же? — обозлилась девица.

— Может, Юлинька, Господь не оставит нас.

— Медикуса бы в Петропавловскую посадить, да с Шетардием чтобы Кругломордая не виделась.

— Скажу.

— А Кругломордая не послушается.

— Не послушается, — опять согласилась Анна Леопольдовна.

В другом конце залы многомогущий Остерман в любезнейшей манере и речью вполне государственной, необыкновенно изысканной и совершенно непонятной, приводил в бешенство французского посланника.

«Мерзавец! Скотина! — беззвучно ругался тонконогий маркиз. — Богом клянусь, он способен любого человека посадить в дом умалишенных».

А благообразный старик все говорил, говорил и говорил на безукоризненном французском языке.

Это была знаменитая манера петровского дипломата, сделавшая его в глазах русских северным полубогом: на четырех европейских языках и одном древнем умел он приводить в бешенство иностранных министров.

Анна Леопольдовна с неохотой удалилась в дальнюю комнату.

— Зря все это, — толстым голосом сказала вдогонку девица.

Правительнице опять пришла в голову философическая мысль, что самое счастливое место на свете — кровать, а самая лучшая одежда — спальное платье. В обыкновенные дни она в нем и за обед садилась, и за карточный стол.

Елисавета подошла к Миниху. Старый любезник встретил ее щелком красных каблуков, взлетом седых бровей.

Голубые глаза Елисаветы — обещали, сулили.

Есть такие женщины, которые и в одиночестве полнейшем находясь, — обещают, сулят. Кому? Зеркалу, креслу, четырем стенам.

«Она бы сделала меня первым министром», — подумал Миних.

Финч, махнув тяжелыми веками в сторону фельдмаршала Миниха, шепнул на ухо маркизу:

— Какой необычайный случай: тигр, змея, лисица и осел уживаются под одним кафтаном.

Так можно было говорить только о человеке, доигрывающем свою политическую игру без единого козыря.

— Прекрасно сказано, — ответил Шетарди, — я, право, не представляю себе, чтобы портрет господина Миниха кто-либо нарисовал лучше. Вы, сударь, Тициан слова.

Финч поклонился. «Тициан слова!» Это приятно услышать, если даже и знаешь цену французской любезности.

«Конечно, льстец не кто иной, как фальшивомонетчик; но до чего бы грустно и тошно жилось на свете, если б этих мошенников сажали в яму, как того требует нелепая справедливость», — подумал англичанин. А сказал: