Екатерина - [6]
— Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут.
3
В 1739 году Карл-Петр-Ульрих похоронил отца. Герцог умер легко, за писанием скверных мемуаров.
Неумные люди слишком просто расстаются с жизнью. Им кажется, что они не так уж много теряют. А можно ли потерять больше? Следует сказать, что неумные люди всегда на что-то надеются, они даже в яме надеются найти небо.
Правителем Голштинии и опекуном одиннадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха стал епископ Любекский, принц Адольф-Фридрих, дядя маленькой Фике.
Резиденция правителя была в Эйтине. Небольшие озера, цвета некрашеного железа, лежали среди небольших гор, цвета железа, покрытого ржавчиной. Место было красивое. По крайней мере, таким оно нравилось немцам. Они называли Эйтин — Швейцарией.
Люди с поэтической душой имеют обыкновение называть Швейцарией всякий дачный поселок, в окрестностях которого находятся два-три пригорка и лужа для жирных домашних уток.
Летом этого года в Эйтине собрались родственники. Тут были бабушки, дедушки, дяди, тети, племянницы, внуки и внучки.
Принц-опекун привез из Киля своего питомца.
Иоганна-Елисавета из Штетина с остановкой в Гамбурге везла Фике.
Скопища облаков обгоняли их в пути.
В Эйтин приехали поздно вечером.
Фике стало грустно: «Ее сейчас накормят и уложат спать».
Она чуть не заплакала при этой мысли. Она сгорала от нетерпения увидеть мальчика, который может выбирать короны.
«А я сразу засну, — решила она, — и тогда время пройдет очень быстро, потому что время, которое спишь, не считается».
Значит, если верить Фике, одной трети жизни не существует, треть жизни не в счет.
4
Они сидели на скамейке под раскидистым кленом. Казалось, что кто-то над их головой перелистывает большую книгу. Это шелестело дерево.
Взрослые сказали:
— Подождите нас здесь, мы скоро вернемся.
И ушли по дорожке, ведущей к китайскому павильону.
Оттуда доносилась инструментальная и голосная итальянская музыка.
Мальчику тоже очень хотелось поближе подойти к оркестру. Он очень любил музыку. Почти так же, как солдатский фрунт. Чуть-чуть поменьше.
А его все время заставляли быть «с этой противной несгибающейся девчонкой».
Он ее терпеть не мог: «Девчонка тощая, как щепка, и все время неизвестно чему улыбается, словно дура».
Мальчик двигал ушами и смотрел вверх на листья, будто вырезанные маленькими ножницами из зеленой бумаги.
А Фике очень нравился мальчик в кавалерийском колете и в высоких сапогах со шпорами.
Мальчика меньше всего можно было назвать красивым. Он походил на червяка, выброшенного лопатой могильщика на поверхность. Но этот червяк приходился внуком Петру Великому и, по бабке, Карлу XII. Поэтому он очень нравился Фике.
На скамье лежала маленькая офицерская шляпа. Фике нежно гладила султан из перьев и повторяла про себя: «Карл-Петр-Ульрих, Карл-Петр-Ульрих».
Над головами шелестели узорчатые листья.
«Мама сказала, что он будет выбирать короны. Захочет — возьмет шведскую, захочет — русскую. А голштинская — плохенькая, он на нее и не посмотрит».
— Пойдемте и мы к Китайскому павильону, — предложил мальчик. Глаза у него были почти желтые и такие большие, что даже страшно.
— Нет, лучше посидим здесь, там у Китайского павильона большой шум.
— Там играют итальянские музыканты.
— Я не люблю, когда играют.
«Вот дура, — подумал мальчик, — это она музыку называет шумом. Таких девчонок надо убивать».
Когда Фике с детской мечтательностью гладила султан из перьев, Карл-Петр-Ульрих высунул язык цвета капустного листа: «Вот тебе, дура».
Бледное, болезненное лицо мальчика стало уморительно смешным. Фике неожиданно подняла глаза.
— Внуку Петра Великого, — сказала она строго, — не пристало высовывать язык.
«Таких девчонок надо убивать», — упрямо твердил маленький паяц.
Третья глава
1
В Санкт-Петербурге была стужа. Анне Леопольдовне — правительнице империи — не можилось мыться. Она сидела на кровати, повязав жирные волосы белым платком.
С Невы дул ледяной ветер.
«Дом-то наш, словно мешок дырявый», — сказала правительница и засунула шершавые руки с обкусанными ногтями под рубаху девице Юлии Менгден.
Та их грела.
Правительница скучно смотрела обслюнявленными глазами в окно.
— В карты б, Юлинька, побросатья.
Девица Юлия Менгден отмахнулась.
Тогда правительница попросила:
— Почитала б, Юлинька, драматические стихотворения.
Анна Леопольдовна любила поэзию. Но девица опять отмахнулась:
— Хотения что-то нет.
Шершавые руки с обкусанными ногтями, как большие жуки, ворочались у нее за пазухой. Девицу вдруг озлило, и она толстым голосом задекламировала по-французски.
Правительница спросила:
— Почему ж ты, Юлинька, на попугайском-то?
Анну Леопольдовну привезли в Россию в годовалом возрасте. Немецкому языку она в Петербурге кой-как обучилась, а по-французски только разумела, да и то худо.
— Слышь, Юлинька?
Но та сделала вид, что не слышит.
Тогда правительница скучно повалилась на кровать и натянула на голову одеяло, подбитое рыжим мехом.
Ледяной ветер бодал императорский дом, даренный со всеми его уборами и двумя дворами Петру II от адмирала-генерала графа Апраксина, по духовной.
Старый же Зимний дворец, строенный Петром Великим и угромадненный при Екатерине I многими пристройками, был еще в 1732 году отдан под жилье придворным музыкантам и служителям.
В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышел роман «Циники», публикация которого принесла Мариенгофу массу неприятностей и за который он был подвергнут травле. Роман отразил время первых послереволюционных лет, нэп с присущими времени социальными контрастами, противоречиями. В романе «Циники» все персонажи вымышленные, но внимательный читатель найдет аллюзии на современников автора.История одной любви. Роман-провокация. Экзотическая картина первых послереволюционных лет России.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), поэт, прозаик, драматург, мемуарист, был яркой фигурой литературной жизни России первой половины нашего столетия. Один из основателей поэтической группы имажинистов, оказавшей определенное влияние на развитие российской поэзии 10-20-х годов. Был связан тесной личной и творческой дружбой с Сергеем Есениным. Автор более десятка пьес, шедших в ведущих театрах страны, многочисленных стихотворных сборников, двух романов — «Циники» и «Екатерина» — и автобиографической трилогии.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1867–1962) остался в литературе как автор нашумевшего «Романа без вранья» — о годах совместной жизни, близкой дружбы, разрыва и примирения с Сергеем Есениным. Три издания «Романа» вышли одно за другим в 1927, 1928 и 1929-м, после чего книга была фактически запрещена и изъята из открытых фондов библиотек. В 1990 г. по экземпляру из фонда Мариенгофа в РГАЛИ с многочисленной авторской правкой, отражающей последнюю авторскую волю, «Роман» был опубликован в сборнике воспоминаний имажинистов Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова «Мой век, мои друзья и подруги».
Анатолий Мариенгоф (1897–1962) — поэт, прозаик, драматург, одна из ярких фигур российской литературной жизни первой половины столетия. Его мемуарная проза долгие годы оставалась неизвестной для читателя. Лишь в последнее десятилетие она стала издаваться, но лишь по частям, и никогда — в едином томе. А ведь он рассматривал три части своих воспоминаний («Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!») как единое целое и даже дал этой не состоявшейся при его жизни книге название — «Бессмертная трилогия».
В этот сборник вошли наиболее известные мемуарные произведения Мариенгофа. «Роман без вранья», посвященный близкому другу писателя – Сергею Есенину, – развенчивает образ «поэта-хулигана», многие овеявшие его легенды и знакомит читателя с совершенно другим Есениным – не лишенным недостатков, но чутким, ранимым, душевно чистым человеком. «Мой век, мои друзья и подруги» – блестяще написанное повествование о литературном и артистическом мире конца Серебряного века и «бурных двадцатых», – эпохи, когда в России создавалось новое, модернистское искусство…
«Роман без вранья» и «Циники» теперь переизданы, и даже не раз. Пришла очередь и злосчастного «Бритого человека». Заметим, что а отличие от нас, там перепечатывался — в 1966-м — в Израиле и в 1984-м — в парижском журнале «Стрелец». «Горизонт» публикует его по первому изданию: Анатолий Мариенгоф. Бритый человек: Роман. Берлин: Петрополис», [1930]. Хочется надеяться, что читатели с интересом прочтут этот роман и по достоинству оценят талант его автора — Анатолия Мариенгофа, звонкого, оригинального писателя 20-х годов, одного из «великолепных очевидцев» своего времени.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.