Екатерина - [4]

Третьего дня у Фике уже отняли куклы. Она не плакала. Она теперь будет играть с носовым платком.

Бабет смотрела в окно.

До чего же грустны ноябрьские сумерки в Штетине. А где они не грустны? Ах нет, в Штетине особенно! В Штетине они не имеют цвета, не имеют начала, не имеют конца. Так кажется.

Ветер выл.

«Самое гадкое, — подумала Фике, — когда воет ветер, или когда воет скрипка или собака. А другим людям почему-то скрипка и орган нравятся, а если воет собака, они сердятся». Фике это было непонятно, «Не все ли равно».

Бабет сказала:

— А теперь прочтем вечернюю молитву.

Девочка опустилась на колени. Но читать молитву она не смогла. Ее стал душить кашель. Пришлось взять Фике на руки и отнести на кровать.

Утром мягкой стопой вошел в комнату врач. Он был в красном плаще, в башмаках с тупыми носками и при шпаге. Но рассуждения порядочного в медицинских науках не имел.

9

Болезнь, начавшаяся рвотным кашлем и колотьями в левом боку и сильным жаром, имела бедственные следствия: у ребенка искривился позвоночник.

Врач в красном плаще входил и уходил мягкой стопой, а худенькое тельце имело вид зигзага: одно плечо встало над другим, под крайним коротким ребром образовалась впадина, правое бедро опустилось, а тонкая шея сломалась, как стебелек, и окостенела.

Круглые глаза Христиана-Августа обрели лошадиную задумчивость, Иоганна перестала говорить о брауншвейгских маскарадах.

Неслышно скользил по комнате мальчик с усыхающей ножкой.

Старый умный господин Больхаген сказал:

— Придется позвать палача. В Штетине только он один знает, как лечить такую болезнь.

Молодая женщина не решилась возражать. Она только разъяснила: «Конечно, ей бы не хотелось звать палача к кровати своей дочери, но так как в Штетине никто не знает, как приступить к ужасной болезни, то волей-неволей придется за ним послать».

На другой день, вместо врача в красном плаще, в комнату вошел палач.

Волосы висели у него по щекам, как собачьи уши. Рот был сухой, пасторский. Веки низкие. Из-под кафтана полувоенного покроя смотрела рубашка, очень белая.

Палач попросил, чтобы все оставили комнату.

Осмотр больной длился час и пятнадцать минут.

У палача были пальцы длинные, тонкие, холодные. Казалось, что они сделаны из прутьев тюремной решетки. Когда он касался ими Фике, по телу девочки пробегала дрожь.

— Вы приехали из Берлина? — спросила Фике, принимая палача за доктора, очень знаменитого.

— Да, деточка.

— А почему у вас нет шпаги?

Палач не знал, что ответить. Наконец отцу и матери, и господину Больхагену было разрешено войти в комнату. Палач сказал:

— Я пришлю в замок девушку. Каждое утро натощак она будет натирать своей слюною больные части тела.

Фике заплакала.

Палач погладил ее по головке своими холодными длинными пальцами.

— Кроме того, я сделаю для вашего ребенка особый корсет. Не снимайте его ни днем, ни ночью. Приходить я буду через день. Девочка выпрямится.

Палач ушел.

У Иоганны-Елисаветы вырвался вздох облегчения. Христиан-Август смотрел на своего мудрого старого друга счастливыми глазами.

— Вы слыхали, господин Больхаген, что он сказал?

— Да, сударь.

— Он уверен, что Фике выпрямится.

— Да, он в этом уверен.

* * *

Палач приходил в замок, как обещал.

Через полтора года стали появляться надежды на выздоровление.

Слюна девственницы помогла.

Во дворе замка долгоногий офицер, сверкающий позументами, делал развод солдатам в красных штанах и синих мундирах.

Мальчик с усыхающей ножкой прилип к стеклу. Пухлый нос его расплющился в лепешку.

— Направо-о!.. Налево-о!.. — восклицал хромой мальчик, представляя себя долгоногим офицером в сверкающих позументах.

— Уходи к себе в комнату. Ты мне мешаешь, — строго сказала кривобокая девочка. Она заучивала наизусть псалом.

«Рассуди меня, Господи, ибо я в непорочности моей и, уповая на Господа, не поколеблюсь, искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое». Так начинался двадцать пятый псалом Давида. Двадцать четыре псалма Фике уже затвердила. Всего их сто пятьдесят.

«Плохо живется на свете будущим королевам. Они должны быть очень учеными, — думала Фике, — они должны знать сто пятьдесят псалмов Давида и уметь читать и писать по-французски и по-немецки. Хорошо еще, что пастор не очень помнит историю с географией. А то бы и эти науки пришлось знать. Но вот уже совсем непонятно, к чему нужны будущим королевам басни господина Лафонтена. Другое дело — танцы. Королевы устраивают маскарады и балы».

Фике просила Иоганну-Елисавету, чтобы она снова разрешила приходить учителю в белых шелковых чулках.

— Ах, мама, это очень удобный железный корсет. Ну, право же, он мне ни капельки не мешает.

Когда Бабет не было в комнате, кривобокая девушка немного упражнялась в кадрили. Это было очень больно. У Фике по щекам текли слезы. Она плакала и танцевала, плакала и танцевала. Но ничего не поделаешь, если хочешь носить корону, надо плакать и танцевать, плакать и танцевать.

Фике не терпелось взглянуть в окно. «Может быть, из ворот выйдет господин Больхаген». Но шея не поворачивалась. Палач слишком туго обмотал ее черной лентой.

«А вдруг господин Больхаген опять принесет газету и станет читать вслух. Вчера было так интересно».