Екатерина - [7]
Анна Леопольдовна высунула из-под мехового одеяла потное красное лицо и сказала:
— Тепло. Взопрела, — и вытерла простыней щеки, шею и нос.
Принц Антон, генералиссимус русской армии, так определил красоту своей супруги правительницы: «Лиценачертанием она нерегулярно пригожа».
Ветер с ледяной Невы все бодал и бодал рыхлое апраксинское строение. Казалось, вот-вот подымет он этот деревянный мешок на свои белые рога и понесет, понесет, понесет и сбросит в балтийскую хлябь.
Кто-то хотел войти во внутренний покой, но взопревшая правительница закричала: «Пусть, де, убираются к черту до зова».
Потом обе женщины так и валялись в платьях и башмаках под меховым одеялом, слипшимся от пота, слюны и горячего дыхания.
Из меха прыгали блохи. Девица Юлия Менгден, слюнявя пальцы, ловила их с большой ловкостью.
— Во! Навострилась.
А правительница империи, почесывая обкусанными ногтями прыщавые лопатки, лениво, в привычку, ругала: мужа своего, принца Антона, похожего на кудрявую бабу; графа Остермана, голову второго департамента, где по артикулу сосредотачивались дела иностранные и морские, а если без артикула, так управление всей империей; тонконогого маркиза де-ла-Шетарди: французского посла, копающего против немецкой и английской политики кабинета; а еще ругала: царевну Елисавету, называя ее «Кругломорденькой», и медика ее Лестока, называя его «побегушником при Шетардие», и шведов, с которыми воевали не по своей охоте, и графа Левенгаупта, вражеского главнокомандующего.
Этого ругала пуще остальных: «Как смел выпустить манифест, что дерется, де, не с достохвальной русской нацией, а против иностранных министров, господствующих над Россией, и что будто хлопочет лишь о том, как избавить великий русский народ от чужеземного притеснения».
— Я ж ему, проклятому каналье, шведу этому, разбила харю при Вильманштранде? — лениво вопрошала правительница.
— Уж так.
— И еще буду бить во всех сражениях, сколько захочу. Трус! Корова!
— А кто, матушка, научил Левенгаупта? Кто?
И девица Юлия Менгден, подзуживая правительницу, говорила, что стокгольмский кабинет подбит на войну царевной Елисаветой и ее медикусом Лестоком, и что затеяна эта война, чтобы подкопать трон под императором-младенцем, и что «Кругломордая» имеет дерзкие воображения из рук наших правление выдрать.
— Вот так бы я Кругломордую! — и девица с ожесточением сердца раздавила двумя пальцами большую блоху.
— Ну да, раздавишь ее, гвардейскую куму.
Анна Леопольдовна стала лениво разъяснять, что в дому у Елисаветы на Царицыном лугу «солдатские ассамблеи творятся» и что Елисавета без счету накрестила детей у преображенцев.
— Отправить бы янычаров к шведу под мортиры, — сказала девица Юлия Менгден.
— И Остерман ко мне с тою же пропозицией, — обрадовалась правительница империи, — может, и вправду всех их, янычаров этих, швед перебьет?
— Не перебьют, — сказала девица.
— И то.
Потом правительница стала тешить себя мыслью, что прикажет не давать Елисавете денег.
— Ну что она тогда крестникам в люльку класть будет? Шиш свой?
Девица молчала.
— Вот скажи, Юлинька, кому нужна Кругломордая с шишом своим масляным. Кому?
— У Франции, небось, золото возьмет, — утешила девица.
— И то! — спокойно отозвалась Анна Леопольдовна. — Франция ей денег не пожалеет.
Девица потянулась.
— Вставать, что ли? Куртаг скоро.
— Завалялись.
И высказав философическую мысль, что «самое, де, счастливое место на этом свете — кровать», правительница стала натягивать чулки на пупырчатые коленки.
2
У царевны Елисаветы лицо было круглое и белое, как тарелка, рот мягкий, красный, ноги длинные, зад широкий, плечи, позолоченные нежнейшим пушком.
В Санкт-Петербурге всякий рейтар, всякий мушкетер называл амуров ее: щеголь Нарышкин, Бутурлин, Шубин, гвардейский солдат, конюх Андрей Вожжинский, гребец с водной кареты Лялин, певчий Разумовский.
Да, бывают такие женщины, которых, мельком увидев в окне или в санях, мчащихся стремглав, или еще как в толкучести и мимоходе, потом через день-другой, а то и через год, а то и через десяток лет, а то и под вечер жизни, — видишь во сне и небезгрешно.
Елисавета была из числа таких женщин.
Она была хороша и для купца, и для попа, и для солдата.
Для покойного императора Петра II, приходившегося ей племянником, тоже была хороша. А он для нее — не очень; не польстилась.
В Россию приехало из Китая посольство с чем-то поздравлять Анну Иоанновну.
— Какую женщину в этой зале считаете вы самой красивой? — спросила рябая императрица желтого дипломата, окруженного петербургскими прелестницами.
— В звездную ночь трудно сказать, какая звезда самая блестящая, — увернулся посол.
Но китайские вежливости не по русскому нраву. Рябая императрица потребовала ответа более определенного.
Тогда китаец, отвесив поклон Елисавете, сказал:
— Если бы у этой принцессы глаза были немного поуже, красота ее стала бы смертоносной.
3
В большом петербургском доме был куртаг.
Искусанная блохами императрица смотрела рыбьим взглядом на явившихся.
Принесли графа Остермана, страдающего подагрой и хирагрой. При Анне Иоанновне он по годам не выходил из своих покоев, а тут, что ни день, таскали его в императорский дом.
В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышел роман «Циники», публикация которого принесла Мариенгофу массу неприятностей и за который он был подвергнут травле. Роман отразил время первых послереволюционных лет, нэп с присущими времени социальными контрастами, противоречиями. В романе «Циники» все персонажи вымышленные, но внимательный читатель найдет аллюзии на современников автора.История одной любви. Роман-провокация. Экзотическая картина первых послереволюционных лет России.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), поэт, прозаик, драматург, мемуарист, был яркой фигурой литературной жизни России первой половины нашего столетия. Один из основателей поэтической группы имажинистов, оказавшей определенное влияние на развитие российской поэзии 10-20-х годов. Был связан тесной личной и творческой дружбой с Сергеем Есениным. Автор более десятка пьес, шедших в ведущих театрах страны, многочисленных стихотворных сборников, двух романов — «Циники» и «Екатерина» — и автобиографической трилогии.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1867–1962) остался в литературе как автор нашумевшего «Романа без вранья» — о годах совместной жизни, близкой дружбы, разрыва и примирения с Сергеем Есениным. Три издания «Романа» вышли одно за другим в 1927, 1928 и 1929-м, после чего книга была фактически запрещена и изъята из открытых фондов библиотек. В 1990 г. по экземпляру из фонда Мариенгофа в РГАЛИ с многочисленной авторской правкой, отражающей последнюю авторскую волю, «Роман» был опубликован в сборнике воспоминаний имажинистов Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова «Мой век, мои друзья и подруги».
Анатолий Мариенгоф (1897–1962) — поэт, прозаик, драматург, одна из ярких фигур российской литературной жизни первой половины столетия. Его мемуарная проза долгие годы оставалась неизвестной для читателя. Лишь в последнее десятилетие она стала издаваться, но лишь по частям, и никогда — в едином томе. А ведь он рассматривал три части своих воспоминаний («Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!») как единое целое и даже дал этой не состоявшейся при его жизни книге название — «Бессмертная трилогия».
В этот сборник вошли наиболее известные мемуарные произведения Мариенгофа. «Роман без вранья», посвященный близкому другу писателя – Сергею Есенину, – развенчивает образ «поэта-хулигана», многие овеявшие его легенды и знакомит читателя с совершенно другим Есениным – не лишенным недостатков, но чутким, ранимым, душевно чистым человеком. «Мой век, мои друзья и подруги» – блестяще написанное повествование о литературном и артистическом мире конца Серебряного века и «бурных двадцатых», – эпохи, когда в России создавалось новое, модернистское искусство…
«Роман без вранья» и «Циники» теперь переизданы, и даже не раз. Пришла очередь и злосчастного «Бритого человека». Заметим, что а отличие от нас, там перепечатывался — в 1966-м — в Израиле и в 1984-м — в парижском журнале «Стрелец». «Горизонт» публикует его по первому изданию: Анатолий Мариенгоф. Бритый человек: Роман. Берлин: Петрополис», [1930]. Хочется надеяться, что читатели с интересом прочтут этот роман и по достоинству оценят талант его автора — Анатолия Мариенгофа, звонкого, оригинального писателя 20-х годов, одного из «великолепных очевидцев» своего времени.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.