Екатерина - [10]
Так министр изложил перед королем содержание депеши, полученной из Петербурга.
Господин Шетарди и господин Финч, не сходясь в политических интересах, сходились, и не редко, во вкусах и мнениях.
«Большая часть дворян — закоренелые русские; только принуждение и насилие могут воспрепятствовать им возвратиться к их старинным обычаям. Между ними нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург провалившимся на дно морское и все завоеванные у шведов провинции отошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву; где, вблизи своих поместий, они могли бы жить с наибольшею роскошью и с меньшими издержками» — писал в Лондон из Петербурга английский посланник 21 июня 1741 года.
6
Около полуночи явился Михаила Воронцов с пятью гренадерами лейб-гвардии Преображенского полка.
— Пришли, — сказал медикус Лесток.
— Слышу, — глухо откликнулась цесаревна.
— Дожидают в антикамере.
— Знаю. Не вяжись ты ко мне, ради Господа!
— Поспешай, ваше величество.
В сенцах брехали псы. Елисавета с белыми губами вышла к гренадерам.
— Дети мои, — сказала она верзилам в больших шапках из черной пумповой кожи, — так как же, не попятимся? Ретирады не будет?
Губы ее дрожали.
— Спасем отечество, дети мои? Прогоним иноземщиков?
Слезы прыснули из ее глаз, посеревших в эту ночь от страха.
Верзилы в шапках из черной пумповой кожи взревели:
— Спасем отечество!
— Прогоним иноземщиков!
— Веди, матушка!
В антикамере завоняло перегаром, редичным рыгом, простой кожей.
Елисавета вышла в соседний покоец и там, как скошенная, обрушилась перед иконой Христа Благословляющего.
— Пущай поговорит с Господом Иисусом Христом, — сказал гренадер с перерубленной бровью.
— Пущай поговорит, — сказали и остальные. Воронцов вывел верзил в сенцы. Псы, расчухав знакомцев, завиляли хвостами. Лекарь Лесток принес вина, закусок и сладких заедок.
Чарка пошла кругом.
Верзилы крякали, чавкали, рыгали.
Двор у цесаревны был не густой, гость не частый, столы малые. К поставцу же ее выдавалось водок на месяц 44 ведра с полукружкою и ⅛ кружки, вина 68 ведр, 2 кружки с четвертью, пива 538 ведр и полторы кружки.
А расходились от столов не всегда на четвереньках.
Елисавета валялась перед иконой.
Лекарь Лесток постучал в стену.
С таинственно помигивающих лампадок лилась святость на округлые розовые плечи.
Лекарь Лесток во второй раз постучал в стену.
Елисавета поднялась и оправила платье; потом оправила волосы.
Верзилы крякали, чавкали, рыгали.
Лесток в третий раз постучал в стену.
Тогда Елисавета взяла крест и вышла в сенцы, чтобы привести верзил к присяге.
Те клялись вонючими ртами. Целовали крест. Икали. Широко, до пупа, крестились.
— Дети мои, — сказала Елисавета, — когда Бог явит милость свою нам и всей России, то я не забуду верности вашей. А теперь ступайте, соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами приеду.
Гренадеры ушли.
Елисавета опять валялась перед иконой Христа Благословляющего, в голос спрашивая у размалеванной деревяшки совета и научения.
Часы прокуковали четверть второго.
Елисавета легко поднялась и крикнула:
— Кирасу, Михайла Ларивонович! Принеси-ка, мой друг, кирасу.
И надела ее поверх платья.
7
К светлицам гвардии Преображенского полка, что за Литейной улицей, приехала в сопровождении лекаря Лестока и старика Шварца, учителя музыки. На облучке сидел кучером камер-юнкер Воронцов.
Гренадерская рота была в сборе. На шапках из пумповой кожи горели двухголовые орлы и, как в параде, трепыхались страусовые перья: у рядовых красные, у капралов красные и белые, у барабанщиков по краям красные, а в середине зеленые.
Воронцов приказал разломать барабаны.
— Чтоб в тихости, братцы. Разломали.
— Клянусь умереть за вас. Клянетесь ли умереть за меня? — негромким голосом спросила Елисавета.
— Клянемся! — рявкнули гренадеры. — Всех перебьем.
От рявка и гременья прямыми шпагами с медными эфесами и гарусными темляками у Елисаветы сделалось сжатие сердца. Еле слышно она попросила «всех не перебивать»…
— Ну, с Богом, — сказал камер-юнкер Воронцов.
Елисавета села в сани.
Гренадеры ее окружили. Перекрестилась. Цок, цок, цок, цок. Двинулись спасать отечество. Мороз драл носы и щеки.
С дороги Елисавета отделила отряды для заарестования графа Остермана, генерал-фельдмаршала Миниха, кабинет-министра графа Головкина, Лопухина, барона Менгдена — президента коммерц-коллегии и обергофмаршала Левенвольде.
Перед концом Невской проспективы гренадер с разрубленной бровью сказал:
— Вылазь, матушка, ваше высочество. Для тихости дале ногами двинемся.
Елисавета вылезла из саней, но от страха ногами двигаться не смогла. Тогда гренадер с разрубленной бровью взял ее на руки.
Шли.
У Елисаветы мутилось сердце. Гренадер с разрубленной бровью обдавал ее горячим перегарным духом.
Шли.
Елисавета боялась шевельнуться на непомерной ладони, которая тискала ее и мяла.
Шпиц и башенный купол, что над воротами Адмиралтейства, сверкали медными, в огне позолоченными листами.
Пришли.
Явились перед часовыми в караульне. Недремлющая стража, как всегда в таких случаях, — дрыхла. Растолкали.
— Дети мои, — сказала Елисавета, — хотите ли мне служить, как отцу моему и вашему служили?
В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышел роман «Циники», публикация которого принесла Мариенгофу массу неприятностей и за который он был подвергнут травле. Роман отразил время первых послереволюционных лет, нэп с присущими времени социальными контрастами, противоречиями. В романе «Циники» все персонажи вымышленные, но внимательный читатель найдет аллюзии на современников автора.История одной любви. Роман-провокация. Экзотическая картина первых послереволюционных лет России.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), поэт, прозаик, драматург, мемуарист, был яркой фигурой литературной жизни России первой половины нашего столетия. Один из основателей поэтической группы имажинистов, оказавшей определенное влияние на развитие российской поэзии 10-20-х годов. Был связан тесной личной и творческой дружбой с Сергеем Есениным. Автор более десятка пьес, шедших в ведущих театрах страны, многочисленных стихотворных сборников, двух романов — «Циники» и «Екатерина» — и автобиографической трилогии.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1867–1962) остался в литературе как автор нашумевшего «Романа без вранья» — о годах совместной жизни, близкой дружбы, разрыва и примирения с Сергеем Есениным. Три издания «Романа» вышли одно за другим в 1927, 1928 и 1929-м, после чего книга была фактически запрещена и изъята из открытых фондов библиотек. В 1990 г. по экземпляру из фонда Мариенгофа в РГАЛИ с многочисленной авторской правкой, отражающей последнюю авторскую волю, «Роман» был опубликован в сборнике воспоминаний имажинистов Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова «Мой век, мои друзья и подруги».
Анатолий Мариенгоф (1897–1962) — поэт, прозаик, драматург, одна из ярких фигур российской литературной жизни первой половины столетия. Его мемуарная проза долгие годы оставалась неизвестной для читателя. Лишь в последнее десятилетие она стала издаваться, но лишь по частям, и никогда — в едином томе. А ведь он рассматривал три части своих воспоминаний («Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!») как единое целое и даже дал этой не состоявшейся при его жизни книге название — «Бессмертная трилогия».
В этот сборник вошли наиболее известные мемуарные произведения Мариенгофа. «Роман без вранья», посвященный близкому другу писателя – Сергею Есенину, – развенчивает образ «поэта-хулигана», многие овеявшие его легенды и знакомит читателя с совершенно другим Есениным – не лишенным недостатков, но чутким, ранимым, душевно чистым человеком. «Мой век, мои друзья и подруги» – блестяще написанное повествование о литературном и артистическом мире конца Серебряного века и «бурных двадцатых», – эпохи, когда в России создавалось новое, модернистское искусство…
«Роман без вранья» и «Циники» теперь переизданы, и даже не раз. Пришла очередь и злосчастного «Бритого человека». Заметим, что а отличие от нас, там перепечатывался — в 1966-м — в Израиле и в 1984-м — в парижском журнале «Стрелец». «Горизонт» публикует его по первому изданию: Анатолий Мариенгоф. Бритый человек: Роман. Берлин: Петрополис», [1930]. Хочется надеяться, что читатели с интересом прочтут этот роман и по достоинству оценят талант его автора — Анатолия Мариенгофа, звонкого, оригинального писателя 20-х годов, одного из «великолепных очевидцев» своего времени.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.