Екатерина - [11]
— Хотим, матушка, хотим! Давно этого дожидаемся! — закричали караульные солдаты.
Караульных офицеров пришлось заарестовать.
Правительница империи сладко спала на груди у девицы Юлии Менгден, когда в покои ввалились гренадеры, предводительствуемые Елисаветой.
— Сестрица, пора вставать, — сказала цесаревна.
— Кругломордая! —вскрикнула девица Менгден.
— Это вы, сударыня? Вы?.. Что вам здесь, сударыня…
Но правительница не договорила. Она увидела медных двухголовых орлов, страусовые перья и красные Преображенские воротники.
— Худое дело, с кумовьями пришла, — шепнула с мрачным юмором девица Юлия Менгден.
— Собирайтесь, сестрица, — приказала Елисавета.
Правительница растерянно взглянула на верзил.
Щеки и носы их, распаленные водкой и морозом, были подобны обмякшим кирпичам.
— Нехорошо мне при них из кровати вылазить.
— Ничего, сестрица, при них можно, это мои дети, — успокоила Елисавета.
Гренадер с разрубленной бровью подал правительнице белье и чулки на штыке.
— Натягивай, мать.
Правительница стала ловить руки Елисаветы.
— Матушка, ваше высочество, не разлучай меня с Юлией!
И плакала навзрыд.
— Ладно уж, не разлучу, — сказала Елисавета. — Ну? Готовы? Идем в сани садиться.
8
Елисавета сделалась полковником Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конной Гвардии и Кирасирского полков, а также императрицею Всероссийской.
Села же она на родительский престол по прошению всех верноподданных, «а наипаче и особливо лейб-гвардии нашей полков». Так говорилось в манифесте, выпущенном по сему случаю.
31 декабря по именному указу Гренадерская рота, с которой Елисавета спасала отечество, стала именоваться Лейб-Компанией.
Капитан-поручик в ней равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенанту, подпоручик — генерал-майору, прапорщик — полковнику, сержант — подполковнику, капрал — капитану.
Унтер-офицеры, капралы и рядовые получили дворянство и гербы с надписью: «За ревность и верность».
Кое-что перепало и деньгами. Поделили меж собой и деревеньки с крепостными, что отписаны были у заарестованных в ночь на 25 ноября. Даже юбки, рубахи, чулки, белье постельное, наряды ношеные и прочее тряпочное добро Минихши и Остерманихи раздарила Елисавета своим камергерам и камер-юнкерам.
На оборотной стороне рубля приказано было чеканить фигуру гренадера.
9
Елисавета сказала барону Корфу:
— Вот вам наказ, сударь, поспешайте-ка в Киль за племянником моим, герцогом Голштинским.
Полковник Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конной Гвардии и Кирасирского полков был — хорошей теткой.
— Неотлагательные, сударь, имею желания увидеть его перед собой.
У полковника пяти полков увлажнились глаза.
— Я к племяннику моему питаю родственные чувствия, всем сердцем моим питаю.
Тут Елисавета вспомнила сестру свою Анну, выпихнутую из России князем Меншиковым; вспомнила, как писала Маврутка Шепелева: «по всякий день варошитца у ней в брухе ваш будущий племянник».
Портрет герцога голштинского Карла-Петра-Ульриха висел на стене: голова редькой, уродец.
Елисавета с нежностью подняла на портрет влажные глаза.
И барон Корф тоже поднял. И подумал: «Экое неавантажное рыло». И стал глядеть на неавантажное рыло с полным восхищением.
Елисавета уронила мягкие руки на юбку: «Ах, как худо умирать в городе Кили».
«Будто где умирать приятно», — подумал барон.
«В Кили очен дажди велики и ветри». И Елисавета, сжав круглые колени, закачалась в кресле; из растворенных глаз стали падать слезы на юбку. «Кликнуть бы Маврутку, пусть рассказывает, как пелонки шили, как варошился племянник в брухе, как плакала сестра по России».
Тут Елисавете пришло на ум, что покойной сестры портрет, писанный прусским министром бароном Мардефельдом, имеется у Ангальт-Цербстской княгини Иоганны-Елисаветы.
«Надо б испросить».
Обтерла глаза платочком.
— А в Кили, сударь, неутомленно подвигайте племянника моего к отъезду. У меня и у России до него нужда. Поспешайте ж с Богом, и чтоб до великой грязи обратно быть в Петербурге.
По уходе Корфа позвала Воронцова и стала диктовать ему грамоту к Ангальт-Цербстской княгине.
«Светлейшая княгиня, дружелюбно-любезная племянница…»
Слова Елисавета произносила с распевом.
«Вашей любви писание от 27 минувшего декабря и содержанные в оном доброжелательные поздравления мне не инако как приятны быть могут».
И дальше сказала нацарапать о портрете.
Воронцов нацарапал.
— Огласите-ка, батюшка, Михайла Ларивонович, крайний артикул.
Михайла Ларивонович зачитал:
«Яко иного хорошого такого портрета здесь не находится, уступить и ко мне прислать изволите; а сию угодность во всех случаях взаимствовать сходна буду».
— Ладно. А подписуюсь так: вашей любви дружебноохотная Елисавет.
— Ну те-ка, друг мой Михайла Ларивонович, — сказала Елисавета, — узнайте, что там обрушилось?
Но узнавать не пришлось, так как вошел действительный тайный советник Лесток и в гневе объявил, что пьяный лейб-компанец, озлившись на кого-то, опрокинул стол со многими кувертами.
— Полными корзинами, ваше величество, выносят переколотые тарелки и блюда.
— Заарестовать его.
На другой день ни один лейб-компанец не изволил пожаловать во дворец.
— Где мои дети? Почему детей моих я не вижу? — спрашивала расстроенная императрица.
В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышел роман «Циники», публикация которого принесла Мариенгофу массу неприятностей и за который он был подвергнут травле. Роман отразил время первых послереволюционных лет, нэп с присущими времени социальными контрастами, противоречиями. В романе «Циники» все персонажи вымышленные, но внимательный читатель найдет аллюзии на современников автора.История одной любви. Роман-провокация. Экзотическая картина первых послереволюционных лет России.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), поэт, прозаик, драматург, мемуарист, был яркой фигурой литературной жизни России первой половины нашего столетия. Один из основателей поэтической группы имажинистов, оказавшей определенное влияние на развитие российской поэзии 10-20-х годов. Был связан тесной личной и творческой дружбой с Сергеем Есениным. Автор более десятка пьес, шедших в ведущих театрах страны, многочисленных стихотворных сборников, двух романов — «Циники» и «Екатерина» — и автобиографической трилогии.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1867–1962) остался в литературе как автор нашумевшего «Романа без вранья» — о годах совместной жизни, близкой дружбы, разрыва и примирения с Сергеем Есениным. Три издания «Романа» вышли одно за другим в 1927, 1928 и 1929-м, после чего книга была фактически запрещена и изъята из открытых фондов библиотек. В 1990 г. по экземпляру из фонда Мариенгофа в РГАЛИ с многочисленной авторской правкой, отражающей последнюю авторскую волю, «Роман» был опубликован в сборнике воспоминаний имажинистов Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова «Мой век, мои друзья и подруги».
Анатолий Мариенгоф (1897–1962) — поэт, прозаик, драматург, одна из ярких фигур российской литературной жизни первой половины столетия. Его мемуарная проза долгие годы оставалась неизвестной для читателя. Лишь в последнее десятилетие она стала издаваться, но лишь по частям, и никогда — в едином томе. А ведь он рассматривал три части своих воспоминаний («Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!») как единое целое и даже дал этой не состоявшейся при его жизни книге название — «Бессмертная трилогия».
В этот сборник вошли наиболее известные мемуарные произведения Мариенгофа. «Роман без вранья», посвященный близкому другу писателя – Сергею Есенину, – развенчивает образ «поэта-хулигана», многие овеявшие его легенды и знакомит читателя с совершенно другим Есениным – не лишенным недостатков, но чутким, ранимым, душевно чистым человеком. «Мой век, мои друзья и подруги» – блестяще написанное повествование о литературном и артистическом мире конца Серебряного века и «бурных двадцатых», – эпохи, когда в России создавалось новое, модернистское искусство…
«Роман без вранья» и «Циники» теперь переизданы, и даже не раз. Пришла очередь и злосчастного «Бритого человека». Заметим, что а отличие от нас, там перепечатывался — в 1966-м — в Израиле и в 1984-м — в парижском журнале «Стрелец». «Горизонт» публикует его по первому изданию: Анатолий Мариенгоф. Бритый человек: Роман. Берлин: Петрополис», [1930]. Хочется надеяться, что читатели с интересом прочтут этот роман и по достоинству оценят талант его автора — Анатолия Мариенгофа, звонкого, оригинального писателя 20-х годов, одного из «великолепных очевидцев» своего времени.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.