Екатерина - [13]

Когда сенатский секретарь дочитал приговор до конца, к Остерману подошли солдаты, подняли его со стула и положили лицом вниз на пол.

Женщины с превеликой живостью похватали детей на руки, а которые — посадили к себе на плечи, чтобы лучше было глазеть.

Палач сдернул с приговоренного куцый парик и расстегнул ворот как у шлафрока его, так и у рубахи. Обнажилась желтая жилистая шея.

Женщинам и детям не было скучно.

Палач швырнул старика на плаху и ухватил за волосы, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев потупились, а Миних, улыбнувшись непритворно, не опустил глаз. В эту минуту он забыл, что ему следующему всходить на эшафот. Левенвольде — в прошлом красавец, игрок и волокита, услыхал подле себя: «Сие не худо!» Он подумал, что генерал-фельдмаршал сошел с ума.

Второй палач поднял топор.

Тут сенатский секретарь не торопясь вынул другую бумагу и прочел:

— Бог и государыня даруют тебе жизнь.

Остермана подняли.

Миних выпятил с презрительностью нижнюю губу.

Из толпы первой стала лаяться купецкая жена в куньей шубе; а за ней и другие.

— Прошу вас возвратить мне мой парик и шапку, — сказал тихим голосом помилованный.

Подали. Напялил.

Застегнул дрожащими пальцами ворот у рубахи и у шлафрока.

Астраханского полка долгоносый профос, в сермяжном кафтане с зелеными обшлагами и в козлиных штанах, вытер кулаком слезу.

Солдаты снесли помилованного с помоста.

Извозчичья клячонка помахивала хвостом-ледышкой.

Остерман одернул лисью поколенную шубку, поудобней лег в санях и, хрустнув костяшками худых пальцев с желтыми ногтями, вторично подумал о Елисавете и сенаторах ее: «Ничего не умеют».

Миних, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев на эшафот не всходили.

* * *

«В Сибирь!»

И поехали: Остерман в Березов, Миних в Пелым.

Бирону же милость — из Пелыма в Ярославль.

* * *

У околицы сани, увозящие Миниха, и сани, возвращающие Бирона, повстречались.

Четвертая глава

1

У Фике распухли губы от поцелуев.

— Довольно. А то мне будет больно дотронуться ртом до чашки, и я не смогу вечером пить чай. Это огорчит мою маму.

— Любите ли вы меня, милая Фике?

— Да! Очень! — и прижавшись головой к широкой груди красивого офицера прусской службы, она добавила: — Вы же мой дядя, как я могу вас не любить?

Она сказала это тоном ближайшей родственницы и вполне искренно. Так, по крайней мере, показалось принцу Георгу-Людвигу, родному брату ее матери, красивому офицеру.

Разве давно не замечено, что глупость понимает толк в прекрасном: как часто головы, в которых она устраивается, имеют форму, отвечающую самым строгим законам гармонии, а неряшливая мудрость сплошь и рядом довольствуется безобразным горшком, увенчанным лысиной.

Красивый офицер вздохнул:

— Вы ребенок, с которым нет возможности говорить.

— Мне уже четырнадцать лет, милый дядя.

— Замолчите! — воскликнул двадцатичетырехлетний офицер — вы даже не имеете понятия, как мне тяжело быть вашим дядей.

— Ай, пожалуйста, только не говорите этого маме. Она очень рассердится на меня, если узнает, что я такая плохая племянница.

— Опять! Вы бессердечны.

Но девица не унималась.

— Скажите, дядя…

Нечто похожее на стон вырвалось из груди несчастного родственника.

— Дядя! — сочувственно воскликнула притворщица. — Научите же меня скорей, что я должна сделать, чтобы стать примерной племянницей и чтобы вам не было тяжело быть моим…

Офицер с такой силой сжал ее в своих объятиях, что проклятое слово «дядя» притворщица скорее выдохнула, чем проговорила. Но, тем не менее, офицер его услыхал.

— Фике, — сказал он умоляющим голосом, — согласитесь выйти за меня замуж. Право, это не имеет большого значения, что я довожусь вам… кем-то.

Фике подняла на него счастливые глаза.

А вечером она действительно не могла пить чай.

Брауншвейг был третьим по счету городом, в котором они целовались. Началось с Берлина, где им мешала Бабет Кардель. Потом Гамбург, где им не мешала Бабет Кардель. И, наконец, Брауншвейг, где им покровительствовала Иоганна-Елисавета, легкомысленная мамаша.

Фике легла в кровать половина одиннадцатого, а заснула после того, как бронзовые часы с лазуревым циферблатом пробили четыре.

Лежа на животе, она думала о широкогрудом офицере с большими сильными руками. Это была ее первая любовь. Ей нравились его глаза, умеющие выражать только чувства, и ею голос, похожий на военную трубу. Она благодарила судьбу-сводницу. «Что было бы со мной, если б я не встретила дядю? Я бы умерла, не познав любви». Ей казалось, что молодого человека с тонкими руками, с грудью не столь широкой, с голосом, не похожим на военную трубу, с глазами, выражающими игру мысли, — она бы никогда не могла полюбить.

Лежа на животе, Фике уверяла себя: «Я буду обожать его всю жизнь, до самой могилы. Ах, милый дядя, я постараюсь сделать тебя очень счастливым. Я не взгляну ни на одного мужчину, какие бы ни были у него сильные руки. А ты? Милый дядя, у тебя такие глаза и такой голос, и такие большие руки, что, наверное, все берлинские красавицы будут вешаться тебе на шею. Но я тебя не отдам. Я выцарапаю глаза первой же, которая на тебе повиснет. И второй, и третьей, и четвертой — тоже выцарапаю. А если ты мне изменишь, я приму какой-нибудь яд и умру».