Екатерина - [12]
Воронцов догадался:
— Уж не в обидах ли они, ваше величество.
— За что ж в обидах?
— А крушителя-то фарфоров заарестовали.
Перепуганная Елисавета приказала немедленно освободить солдата. Тогда лейб-компанцы простили императрицу.
10
Домы покидались жителями.
«Доселе дремахом, а ныне увидахом что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольские» — это из проповеди ректора московской академии архимандрита Заиконоспасского монастыря Кирилла Флоринского.
Ворота стояли на запорах.
И солнце бывает белое, как сметана.
Священники и причт ходили на караулы к рогаткам и на пожары, и несли другие полицейские обязанности.
В стригольном ряду, где бездельно сидели фельдшеры с бритвами, прошел слух, что императрица повелела отращивать бороды.
— И водка не валит гвардейскую погань.
— Викториальные дни!
— Господи, словно в чуме город.
— Круто посолили.
— Батожья, что ли, на сукиных сынов нету?
— А ну, завяжи пламя в мешок.
— Господи!
Так разговаривали жители в Петербурге.
Преображенцы были мечены красными воротниками, семеновцы — синими, измайловцы — зелеными. У гренадеров усы были задраны черным воском. Лейб-компанцы имели помочи на плечах из витого шнура, конногвардейцы — золотые шарфы. Кирасиры расхаживали в тупоносых сапогах раструбами.
«Вы это называете поносом, навозом, испражнениями, экскрементами и как еще? А по-моему — это испанский шафран».
К извозчичьим становищам не подходили рядиться седоки; мерзли возницы и кони.
Государыня решила: «Из всей империи всех мужеска и женска пола жидов, со всем их имением, немедленно выслать за границу».
Купцы закрывали лавки без почина.
Попы гнусавили в пустых церквах.
«Как поживаете, Апемант? — Хотелось бы мне держать во рту палку, чтобы дать тебе полезный ответ».
Начался 1742 год.
11
— Опять в барабаны лупят.
— Опять.
— Шкура — она терпеливая.
— Терпеливая.
На скрещеньях улиц били в полосатые барабаны с латунными обручами и орали о публичной казни.
Когда генерал-фельдмаршал Миних взял регента Бирона и перед тем как отхватить Волынскому голову, тоже били в полосатые барабаны и орали.
Скудные люди останавливались средь пустынных улиц и равнодушно глазели на барабанщиков.
— Кого это, стало, еще?
— А бес их знает.
И не упомня немецких имен, шли дальше, думая о своеобычном.
На Сенатской площади, перед зданием коллегии, солдаты в сермяжных кафтанах соорудили эшафот.
Казнь была назначена на 18 января.
Конечно, спозаранок собрались зеваки. Мужчин было не так густо. Неужели женщины и дети любопытней до крови и чужого страданья?
Эшафот окружали мушкетеры Астраханского полка в черных шерстяных шляпах, заиндевевших на морозе. Ветер рвал с плеч астраханцев васильковые епанчи, застегнутые у шеи на медную пуговицу.
На эшафоте стояло бревно короткое и толстое, еще не обагренное. В бревне торчал топор. В обжорном ряду у лавок, где торгуют мясом, обычно стояли такие же бревна.
Остермана, поваленного подагрой и хирагрой, привезли на извозчичьих санях в одну лошадь. Миних, Головкин, Менгден, Темирязев и Левенвольде — пришли ногами.
Извозчичья клячонка остановилась. Остермана выволокли из саней и на носилках втащили на эшафот. Там стоял стул. Позаботились.
— Благодарен, много благодарен, — сказал Остерман и одернул лисью шубку и сел будто в кабинетское кресло своего второго департамента, где сосредотачивались дела иностранные и морские.
На помост взошел сенатский секретарь с приговором.
Остерман угодливо снял бархатный колпак. Невский свирепый ветер чуть было не содрал с головы куцый парик.
Сенатский секретарь начал чтение.
Женщинам и детям стало скучно.
Остерман слушал внимательно и в мыслях почему-то придирался не к существу, а к неправильностям и к грубости слога. Он со времен Петра был в Российской империи первым слогистом.
Сенатский секретарь читал долго. Астраханский полк, обутый в тупоносые черные башмаки на высоких каблуках, отмораживал ноги.
У Остермана устала шея. Тогда он подпер желтым ногтем большого пальца упрямый подбородок, обросший белым волосом.
Сенатский секретарь читал.
«Ничего не умеют», — думал приговариваемый к колесованию.
Но колеса не заготовили.
Все, что писал и говорил граф Остерман при шести правительствах Российской Империи, можно было понять двояким образом. А тут в бумаге седьмого правительства, которое втащило его на эшафот, как ни тужься, нельзя было выискать второй мысли, противоположной.
Обвинялся Остерман в утайке тестамента «блаженныя памяти императрицы Екатерины I», по которому выходило, что ежели великий князь (т. е. Петр II) без наследников преставился, то имеет по нем наследовать цесаревна Анна и ее десценденты (голштинский, значит, уродец), по ней цесаревна Елисавета и ее десценденты, «однако ж никто никогда Российским престолом владеть не может, который не греческого закона».
И еще обвинялся Остерман в составлении свадебного проекта для Елисаветы, предлагая ее выдать за чужеземного убогого принца. И еще в учинении Елисавете разных озлоблений. И еще…
Миних, Головкин, Левенвольде, Менгден и Темирязев расставлены были в полукружок подле эшафота. На победителе герцога Бирона и многих народов вихрился красный плащ, поверх кафтана цвета лезвия шпаги. Держался Миних прямо, как палку проглотил, и даже озирал астраханцев злыми глазами. Однако лицо его, красивое чертами, было будто вылеплено из снега. При заарестовании, в ночь на 25 ноября, мушкетеры изрядно поколотили генерал-фельдмаршала. На переносице, над левым глазом, над губой, на скуле повскакали багровые дули и Щедрины, но, как следствие протянулось, то и негодь вся с лица, красивого чертами, поуспевала отвалиться.
В 1928 году в берлинском издательстве «Петрополис» вышел роман «Циники», публикация которого принесла Мариенгофу массу неприятностей и за который он был подвергнут травле. Роман отразил время первых послереволюционных лет, нэп с присущими времени социальными контрастами, противоречиями. В романе «Циники» все персонажи вымышленные, но внимательный читатель найдет аллюзии на современников автора.История одной любви. Роман-провокация. Экзотическая картина первых послереволюционных лет России.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897–1962), поэт, прозаик, драматург, мемуарист, был яркой фигурой литературной жизни России первой половины нашего столетия. Один из основателей поэтической группы имажинистов, оказавшей определенное влияние на развитие российской поэзии 10-20-х годов. Был связан тесной личной и творческой дружбой с Сергеем Есениным. Автор более десятка пьес, шедших в ведущих театрах страны, многочисленных стихотворных сборников, двух романов — «Циники» и «Екатерина» — и автобиографической трилогии.
Анатолий Борисович Мариенгоф (1867–1962) остался в литературе как автор нашумевшего «Романа без вранья» — о годах совместной жизни, близкой дружбы, разрыва и примирения с Сергеем Есениным. Три издания «Романа» вышли одно за другим в 1927, 1928 и 1929-м, после чего книга была фактически запрещена и изъята из открытых фондов библиотек. В 1990 г. по экземпляру из фонда Мариенгофа в РГАЛИ с многочисленной авторской правкой, отражающей последнюю авторскую волю, «Роман» был опубликован в сборнике воспоминаний имажинистов Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова «Мой век, мои друзья и подруги».
Анатолий Мариенгоф (1897–1962) — поэт, прозаик, драматург, одна из ярких фигур российской литературной жизни первой половины столетия. Его мемуарная проза долгие годы оставалась неизвестной для читателя. Лишь в последнее десятилетие она стала издаваться, но лишь по частям, и никогда — в едином томе. А ведь он рассматривал три части своих воспоминаний («Роман без вранья», «Мой век, мои друзья и подруги» и «Это вам, потомки!») как единое целое и даже дал этой не состоявшейся при его жизни книге название — «Бессмертная трилогия».
В этот сборник вошли наиболее известные мемуарные произведения Мариенгофа. «Роман без вранья», посвященный близкому другу писателя – Сергею Есенину, – развенчивает образ «поэта-хулигана», многие овеявшие его легенды и знакомит читателя с совершенно другим Есениным – не лишенным недостатков, но чутким, ранимым, душевно чистым человеком. «Мой век, мои друзья и подруги» – блестяще написанное повествование о литературном и артистическом мире конца Серебряного века и «бурных двадцатых», – эпохи, когда в России создавалось новое, модернистское искусство…
«Роман без вранья» и «Циники» теперь переизданы, и даже не раз. Пришла очередь и злосчастного «Бритого человека». Заметим, что а отличие от нас, там перепечатывался — в 1966-м — в Израиле и в 1984-м — в парижском журнале «Стрелец». «Горизонт» публикует его по первому изданию: Анатолий Мариенгоф. Бритый человек: Роман. Берлин: Петрополис», [1930]. Хочется надеяться, что читатели с интересом прочтут этот роман и по достоинству оценят талант его автора — Анатолия Мариенгофа, звонкого, оригинального писателя 20-х годов, одного из «великолепных очевидцев» своего времени.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.