Екатерина - [24]

Пели колокола согласными голосами.

К краснолапому голубю на подоконный вычур прилетела голубка.

Бестужев стукнул кулаком по стеклу: «А медикуса бы Лестока весьма резонабельно в Сибирь, в рудники, на вечную тяжелую и всегдашнюю работу! У скольких печей, вор, руки греет? Франция — одна печь, Фридерикова прусская — вторая, саксонская — третья, Англия — четвертая. Первый лейб-медикус и вор! Петров шут Лакоста палкою его по голове бил, в Шателе, в парижской тюрьме, господин лейб-медикус малость года не досидел, в Данциге свору борзых украл, с Франции пенсион получает, с Англии пенсион. Вор! В рудники!»

6

В государских комнатах была толкучка. Воняло потными подмышками, нюхательным табаком, печным жаром, скверной париковой пудрой и квасным рыгом.

Иоганна-Елисавета бледная, ненарумяненная, с мутными глазами, причесанная не по вкусу императрицы, продиралась вслед за улыбающейся размалеванной Фике. Толпа была бархатная, шелковая, муаровая, глазетовая, парчевая, золотая, серебряная и в драгоценностях.

Впереди матери шла Фике — улыбающаяся, размалеванная.

Алексей Петрович Бестужев-Рюмин в малиновом кафтане, в белом парике, уложенном по старой моде в долгий локон, жеманно точил вежливости на четырех языках.

И узкие глаза непонятного цвета, и губы, как две нитки, и роскошность.

Бестужева трепетали.

Вельможи, сверкающие золотым шитьем и драгоценными каменьями, и орденскими знаками, и лентами через плечо, но в большом числе своем не знающие родного чтения и письма, — трепетали: мстителен вице-канцлер, лукав, изгибист, непримирим, мелочен, властен и химии любитель.

— Жизненные капли изобрел в Копенгагене, — шепнет кто-нибудь.

— Tinctura tónico nervina Bestuscheffi, — подтвердит иностранный медикус.

— Тынктура тоныка нырвына, — повторит глубокомысленно россиянин.

— Французскому королю биение пульса возвратили.

— Экие капельки.

— Черт!

— Черт полена не мягче.

— Известно.

Распахнулись двери обеими створками.

Вышла Елисавета Петровна, как горохом осыпанная бриллиантами. За ней следовал обер-егермейстер Разумовский, красавец с египетскими глазами. Он держал на ладонях поднос, на котором сверкали знаки ордена св. Екатерины — белые финифтяные о восьми лучах кресты.

Императрица надела сначала Фике красную ленту в три пальца ширины, а потом на Иоганну-Елисавету.

Статс-дамы прикололи им звезды к левой стороне груди.

После этого Елисавета Петровна поехала к обедне, а супруга и дочь прусского фельдмаршала знакомились с дамами — придворными и городскими.

Супруга прусского фельдмаршала много говорила, дочь — мало. Супруга проявляла внимательность только к самым «увышеннейшим особам», чтобы не уронить своего достоинства; дочь была мила со всеми без разбора, чтобы поднять свое достоинство.

7

Обедали в великокняжеских покоях. Петр Федорович сидел рядом с Фике. Она не уставала слушать. Он не уставал болтать.

— О, моя милая Голштиния! Как вы думаете, сударыня, увижу ли я ее когда-нибудь наяву?

— Разумеется, ваше высочество.

— Сны, сны, сны… Черт возьми, мне уже этого мало!

Хотя только во сне я чувствую себя счастливым.

Подали кур русских жарких под лимоны.

— Сегодня, например, я всю ночь бегал по улицам своей столицы.

Сны рассказывать чрезвычайно приятно. Все любят рассказывать сны. Слушать же их тоска неимоверная, но все слушают. Почти все. Так мы играем вничью. В жизни, при известном эгоизме, почти всегда можно сыграть вничью. Но, боже мой, как же существовать деликатному человеку? Зная, что сны рассказывать очень приятно, он никогда не найдет в себе отваги прервать свою жену, своего приятеля, своего сослуживца. Зная также, что внимать рассказываниям тоска неимоверная, он вряд ли решится найти себе слушателя. Каторжная жизнь у деликатного человека. Впрочем, он по всей вероятности получает большое удовольствие от сознания собственной деликатности. Вот и опять ничья.

Рассказав длиннейшее сновидение, наследник российского престола спросил:

— Сударыня, случалось ли вам бывать в Киле?

— Нет, ваше высочество, не случалось.

— Ах, как мне вас жаль. Вы знаете, он очень маленький, мой Киль. И все вокруг него маленькое: маленькие рощи, маленькие озера, маленькие холмы, маленькая гавань с двумя сближающимися мысами. Это вполне в моем вкусе.

— И в моем также, — шепотом сказала Фике.

Наследник залпом выпил бокал венгерского.

— Черт подери, самое отвратительное, что было в Голштинии, сударыня, это господин Брюммер, и его-то мне пришлось привести с собой в Россию. Вы его видели, сударыня? Я вам говорю, это чудовище, и весьма мерзкое. Однажды в Киле он оставил меня на целые сутки без еды, а потом надел мне на шею картонное изображение осла и в таком виде приказал стоять в дверях залы, где пировали мужественные голштинские офицеры. Каково, сударыня? Изображение осла на шее наследника двух северных корон!

— Это ужасно, ваше высочество.

— И это, черт подери, только за то, что я не смог затвердить десятка шведских слов. Каналья! Клянусь всеми ведьмами, что в день своей коронации я его повешу при салютах из самых больших пушек. Всех же остальных воспитателей, учителей и русских попов выгоню в шею из своей империи.