Эхо войны - [15]

— Слушай, у меня, по-моему, чирей появился, задница что-то болит.

— Ладно тебе, Серега, отсюда все равно в санчасть не отправят, как ни коси.

— Да я не косю… не кошу… во, смотри…

Когда он снял штаны, то там точно был чирей, тут подошел «Дрозд», взял гильзу из-под КПВТ (крупнокалиберный пулемет Владимирова, танковый) приложил её к заднице Сегея, да ка-ак долбанет! У бедного Серёги чуть глаза не повылетали с орбит. Потом он долго будет благодарить «Дрозда» за оказанную таким нетрадиционным методом медицинскую помощь.

Спустя время чирей на заднице прошел, и он зашагал нормально. Где-то часа через три мы спустились в кишлак, начали проческу. Вдруг из-за дувала прогремел выстрел. Пашка, идущий впереди меня, вдруг покачнулся и упал. Поначалу я растерялся, потому сразу упал за соседний дувал; в голове все перемешалось. Все случилось как-то спонтанно, в сознании мелькал Пашка, упавший то ли замертво, то ли раненый. И тут я поймал себя на мысли, что я — трус. Пашка, мой самый лучший друг, лежит в пыли, истекая кровью, и, может, надеется, что я вытащу его из-под огня, а я… я, как трусливый щенок, защемился за дувалом и лежу.

Лавров лупанул по дувалу из гранатомета. Воспользовавшись этим, я подбежал к Пашке, потащил его за укрытие. Он что-то говорил невнятно, глаза были расширены, и то, что я сумел расслышать, было слово «мама!». Он, по-моему, звал маму. Я в горячке пытался заткнуть кровоточащую дыру на его теле. Потом… Потом он как-то страшно захрипел и застыл, а глаза так и остались открытыми. Мне тогда даже не верилось, что Пашки больше нет, — того самого весёлого и справедливого парня, который должен был обязательно вернуться к себе домой в Пермь. Он должен был остаться в живых… Я, еще ничего не понимая, уговаривал его не умирать, как будто это зависело от него.

Не помню — сколько я просидел около Пашки, но меня, матерясь на чем свет стоит, позвал ротный, приказав взять Пашкин пулемет и бить по всему, что движется. Я бил по дувалам, которые находились через дорогу. В горячке боя я постепенно отошел от шока, затем поступила команда покинуть кишлак, и мы с Востриком потащили Пашку. После того, как мы покинули кишлак, подлетели «вертушки» и начали бомбить. После налета наша рота по новой пошла прочесывать кишлак. «Вертушки» поработали на славу, почти камня на камне не осталось от места, где раньше жили люди. Вострик шел со мной рядом и о чем-то думал, по-моему, до него никак не доходило все то, что произошло в тот день. Наверное, человеческая психология такова, что мы все осознаем гораздо позже. Мы, конечно, понимали, что Пашки больше нет, но никак не могли поверить в это.

Вострик палил куда не попадя — будь это баран, чудом оставшийся в живых, будь это давно окоченевший труп. На миг мне показалось, что он и на меня недобрым взглядом посматривает, и у меня мурашки по спине пробежали от мысли, что он винит и меня в том, что произошло с Пашкой. Мне захотелось что-нибудь сказать в свое оправдание, но я не смог, потому что это, наверное, было бы глупо.

После прилета в батальон я долго не мог прийти в себя. С Востриком мы долго не разговаривали. Потом он подошел ко мне и спросил:

— Ты видел, как в него попали?.

— Да…

— Ты не думай, что тебя кто-то, тем более я, винит, это же война…

— Какая к черту война! Ты что, ничего не соображаешь?.. Пашка погиб! Нету больше Пашки, нет! Понимаешь?! Нет!!!

— От того, что ты закатываешь истерику, Пашка не поднимется… Че психуешь?

— Не знаю, может у меня крыша съехала.

— Ну вот что, Ромыч, идика, отдохни. Ротный сказал, что нам надо как следует отоспаться, иначе у тебя точно крыша съедет.

— Ладно, будь по-твоему.

— Кстати, Коваленко ранили, по-моему.

— Да нет, это у него чирей был, Дрозд гильзой из-под КПВТ выдавил.

— Да ну, а он мне, сволочь, сказал, что на скалах его ранили…

— Ну правильно, его Дрозд ранил знахарским способом. Ну да ладно, пойду отдохну, а то у меня точно «планка упадет» скоро. Да и устал часом, пойду, прилягу.

Я лежал и думал, Когда же это все закончится, вся эта война, мать ее за ногу. Служба, черт бы ее побрал. Когда же я, наконец, окажусь у себя дома…

28 марта 1998 года

Майор Фролов зачитал письмо, составленное для матери Пашки Артемьева. Точно такие же строки, что писались и прежде. Там говорилось про долг и беззаветную преданность партии и правительству. Затем зачитали приказ, вернее указ президента Верховного Совета РСФСР о награждении Артемьева Павла Ефимовича за проявленное мужество и героизм при выполнении интернационального долга в ДРА орденом Красной Звезды, посмертно. Слушая эти скупые строки, я поймал себя на одной мысли и ужаснулся. Неужели мы рождены ради того, чтобы погибать и «остаться в памяти миллионов» незнакомых нам людей, как это было сказано в письме. Зачем? Ради чего?!

После построения мы с Востриком сидели в палатке и разбирали фотки. Ни о чем не хотелось говорить: И тут Вострик закатил истерику. Начал кричать и плакать. Материл всю эту страну, службу, командиров, заодно и меня задел. Мы начали его успокаивать. Но он успокоился не скоро, да и то только после нескольких тумаков, которые дал ему Дрозд. После чего он сел на пол и, не переставая, говорил одно и то же слово: «долг, долг, долг»…