Эхо вечности. Книга 1. Москва–Багдад - [12]

Это всеобъемлющий закон... Он работает в любой причинно-следственной связи. Кто знает, не оттого ли стал горбатым Иван, что на него перешло проклятие отца, — кривляющегося урода и бандита, — в чистом младенчестве к нему прикасавшегося? И не потому ли не смогла Цетка исправить порок своего сына, что предала ту добрую душу, которая первой известила о его приходе в жизнь?

Выходит, права была Александра Сергеевна.

Так вот, не меньше, а то и больше остальных могла рассказать о Цетке и Махно она, Александра Сергеевна. Но живописать и вообще распространяться про это она не любила по очень простой причине: от нее, жестоко от них пострадавшей, любая правда могла бы восприниматься слушателями как навет и поношение, или как злорадство. А Александра Сергеевна не хотела быть неправильно понятой. Жившая с необыкновенным достоинством, она была далека от того и другого, ей чужды были бесчестные поступки и по-бабски пустая или безответственная болтовня. Да, она оставила внукам свое жизнеописание, но изложила его в строгих и взвешенных фразах — исключительно для истории. А не в виде забавных бывальщин для беспечного времяпрепровождения.

А в чем было дело — об этом речь дальше.

Бандитский наскок

После ухода Цетки, узнавшей о своей беременности, у Александры Сергеевны появились тревожные предчувствия. Рассказать мужу или матери о них она не могла, потому что сама не понимала, в чем они состоят. Конечно, прежде всего подумалось о Несторе Махно. Ведь понятно же, что он — бандит и убийца и что очень опасно находиться в его поле зрения, но к себе исходящую от него опасность Александра Сергеевна не относила. Ведь они были знакомы и очень дружили ровно с тех лет, с каких себя помнили. Неужели он мог бы с этим не посчитаться?

Правда, с тех безгрешных пор он очень изменился, обагрил руки человеческой кровью, долго сидел в тюрьме, озлобился... Он и до этого-то был взрывного, какого-то дикого нрава, как будто мстил всему свету за свое сиротство, бедную жизнь в многодетной семье, необходимость трудиться и подчиняться тому, кто платит за труд. Но ведь все так живут. Кто же внушил ему мысли об исключительности и о другом порядке вещей? И зачем? Зачем этот «кто-то» отравил несчастному, нелепому человеку жизнь, изломал его, сделал душу его страшно уродливой?

Александре Сергеевне стало жалко Нестора.

Несколько дней спустя, возможно неделю, к ним в темный вечер пришел Григорий Никифорович Пиваков. Странно пришел — не с улицы, а с огорода, выходящего в балку с обрывистыми глинистыми склонами. Чтобы никто его не увидел, значит. Заходить в дом не стал, вызвал хозяина во двор.

— Только что узнал, браток, извини, если опоздал, — горячим шепотом сообщил он Павлу Емельяновичу.

— А что случилось?

— В эту ночь к тебе явятся махновцы — грабить. Бегите, а? Убьют ведь...

— Куда-а бега-аль... — растерялся от неожиданности Павел Емельянович. — Это есть поздно.

— Тогда возьми это, — Григорий протянул Павлу Емельяновичу наган и патроны. — Понимаю, этого мало. Но сейчас, если ты не против и ничего мне не помешает, принесу что-нибудь посерьезнее.

— Моя не против! Давай неси!

Пока Григорий Никифорович Пиваков ходил за оружием, Павел Емельянович времени не терял — мобилизовал всех женщин, включая жениных учениц и прислугу, выносить из погреба мешки с сахаром, недавно привезенные для продажи, и ими закладывать изнутри окна, двери, укреплять стены, баррикадировать возможные входы с улицы на чердак, задраивать все уязвимые места... Оставил только щели в окнах для обзора и отстреливания.

Григорий Никифорович не обманул, прибыл с охапкой винтовок и боеприпасов. Даже несколько гранат принес.

— Я не брошу вас, — сказал он, — останусь.

— Оставайся, как тебе можно, — согласился Диляков. — А потом уйдешь. Моя есть выход в карьер глины. Я дам тебе науку...

— Ну ты успел... — удивился Григорий. — Выход прорыл?

— Такая времья, — с ошибками и сильным акцентом от волнения сказал чужестранный муж Александры Сергеевны. — Моя готовилась...

После этого они забаррикадировали входную дверь и разошлись по намеченным местам: Агриппина Фотиевна осталась на печи. Туда же взобралась Александра Сергеевна и разместила рядом спящих детей: четырехлетнюю дочь Людмилу и двухмесячного сына Бориса. Ее ученицы и прислуга остались внизу, чтобы посматривать в окна и докладывать мужчинам о виденном.

— Ты стрелять умеешь? — перешел Григорий Никифорович к делу, когда они заняли оборонительные позиции.

— Так, мало-мало могу убит.

— Лучше, конечно, не убивать. Но если они начнут, тогда уж не жалей пуль.

— Карашье, — пообещал Павел Емельянович. — А тебе мы надо? Ты же сам махновца. Помстят они тебья.

— Разберемся, — неопределенно ответил Григорий Никифорович. — Главное, что жечь они сразу не станут, им же твой товар нужен. Это Цетка, сучка, Нестору проболталась, что ты недавно приехал с деньгами, а также чай привез, специи...

— Цетка? А-а... эта. Была она у нас, да.

— Сейчас Нестор злой и голодный, — продолжал Григорий Никифорович, — недавно из окружения вырвался. Ему деньги нужны, продовольствие, а тут ты под руку попался со своим сахаром, с пряностями...