Эхо вечности. Книга 1. Москва–Багдад - [11]

— Наслышаны, наслышаны, как вы «всегда тихо». И про ваши молочные ванны, и про тачанки с музыкой и про сынов нагулянных...

— Да теперь уж не то... — Цетка с непритворным смирением наклонила голову.

Сразу после окончания Гражданской войны во всех населенных пунктах, зараженных махновщиной, постоянно работали уполномоченные КГБ. В Славгороде тоже были такие сотрудники. Фамилию последнего люди помнят — Тарасенко. На их недремлющем оке и находилось те лица, кого не привлекали к ответственности, но кто оставался под наблюдением.

Так вот этот Тарасенко вроде беззлобный, никого зря не трогал, а тут как-то в 1954 году решил произвести у Цетки обыск, потрясти ее на предмет выявления махновских сокровищ. Но... репрессии репрессиями, а свои люди у махновцев везде оставались, причем сидели на всех уровнях. И Цетка знала, к кому обратиться. Поэтому молчать не стала! После этого сам Тарасенко, так ничего с Цетки не вытрясши, исчез из Славгорода, а на его место приехал другой. Но вскорости должность эту упразднили, всех преступников выпустили на свободу и Цетка вздохнула свободнее.

Симпатичная и любимая славгородцами Бараненко Александра Федоровна, жена родного дяди Прасковьи Яковлевны, хорошо знавшая героев этого повествования и детали их жизни, начиная от Цетки и Махно и кончая детьми горбатого Ивана Владимировича, и много-много с большим мастерством рассказывавшая о них, в 1972 году уехала из Славгорода к дочери. И получать дальнейшие достоверные сведения стало не от кого.

Светлану Владимировну Тищенко (в девичестве Григорьеву), по-уличному Володчинчиху от украинского Володимир, до конца ее дней называли Цеткой, а потом уж молодежь забыла обо всех ее прозвищах. Хоть и жила Цетка, ни от кого не скрываясь, на виду у людей, а тайны ее по ней прочесть никто не мог. Только подругам своим, Александре Сергеевне и Александре Федоровне, которых, кстати, пережила, поверяла Светлана Владимировна все без утайки — в старости, после долгих десятилетий молчания, очень нуждалась в том, чтобы излить душу.

Была она хорошо сложенной, очень аккуратной, чистенькой, довольно приятной старушкой, с мелкими правильными чертами лица. Белая, слишком нежная кожа ее в старости истончилась, взялась морщинами и покрылась чуть заметными пятнами коричневого цвета, как будто на нее падала тень лиственных крон. Фигурой она казалась мельче коренастой Александры Сергеевны и ниже высокой и статной Александры Федоровны. Со временем, возможно, потому, что жила с повинно склоненной головой, Цетка слегка сутулилась, ходила с палочкой, хотя походка была ровной и собранной. Голос имела приятный, тихий. Говорила совершенно бесстрастно и, действительно, сильно грассировала и плевалась при этом. Впрочем, зная эту свою особенность, вытирала рот неизменно имеющимся у нее платочком.

Не помнится, чтобы кто-то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал старое... Конечно, люди ее и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Можно было наблюдать заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что-то еще непонятное стояло за этим...

Сказанное не относилось к Александре Сергеевне — так и не простившей подруге детства предательства, перевернувшего и искривившего линию ее жизни. Александра Сергеевна обвиняла Цетку в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка винилась перед старой подругой, целовалась с ней при этом, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.

Иногда Цетка приходила к Александре Сергеевне на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с горбатым сыном. Опять та вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая грудку в руке и ударяя по ней тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить душу Александры Сергеевны. Она твердо знала, что по вине этой женщины стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом... И не смогла обеспечить своим детям достойного будущего. А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж Тищенко, тоже награбивший немало. Александре Сергеевне пришлось до глубокой старости не выпускать иглы из пальцев, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.

Все это было правдой. Не оставь Махно свой след в судьбе Александры Сергеевны, Борис Павлович мог бы выучиться и прожить более интересную и складную жизнь, чем прожил. А значит, и его дети стартовали бы в свои профессии с более выгодных позиций и могли бы достичь большего, чем теперь, ибо решение задач определяют начальные и граничные условия — этот закон математики еще никто не отменил.