Эх, Габор, Габор... - [9]

«Летели дикие гуси, — всё твердил про себя Габор, — летели гуси… Один впереди…»

Неведомая рука опустила покров на всё, что он знал и чего не знал. Темнота заволокла его мозг.

Тогда он глянул на сына, а сын ёрзал за партой, таращил глаза и шептал свистящим шепотом:

— Шестнадцать…

Всё шло как обычно. Маленький Габор подсказывал, Славка Маржинкова сделала ему строгий, но дружелюбный выговор, Габор большой вытирал о штаны вспотевшие ладони. Потом он раздавил в пальцах мелок — облачко белой пыли повисло в воздухе — миниатюрная метель. Через эту метель медленно двинулся Габор большой к своей парте, потому что Славка Маржинкова, как всегда, проговорила позорящую его фразу:

— Габор большой не знает? Ну, тогда Габор маленький!

Меловая метель расплывалась, кружилась, и Габору чудилось, что маленькая фигурка у чёрной доски исчезает, тает за этой метелью. Он помял пальцами непокорный лоб — голова у него заболела. Как много свалилось вдруг на эту бедную, не слишком умную, но красивую голову, — очень много свалилось на неё, мои дорогие. А голова — не более чем голова.

Именно в этот момент Славка Маржинкова решилась на ту воспитательную меру, на то «кесарево сечение», которое должно было разбудить совесть большого Габора. Она сочла, что в глазах у него слишком много строптивости; лёгкий морозец пробежал у неё по спине. Незаметно окинула взглядом пуговки своей блузки: все застегнуты. Тогда она подвела к парте Габора маленького, ласково погладила его по чёрным волосам и сказала:

— Габор, спроси-ка отца: «Папа, папа, что из тебя вырастет?»

Маленький Габор засмеялся. Зелёные искорки скакнули из глаз его, зажгли ярким пламенем щёки большого Габора. А сын смеялся детским мелким смехом, и белые зубы его сверкали.

Потом рассмеялся весь класс. Все смеялись, смеялись громко, недобро и как-то стыдливо. Знали — нехорошо, когда цыган смеётся над цыганом. Смеялись-то даже скорее над маленьким Габором, над его круглыми глазами и сморщенным носом.

Но Габору большому слышался грохот обваливающихся стен.

Ноги вросли в пол. Холодный пот стекал за шиворот.

Ой-ой-ой!

Потом тяжёлый кулак Габора обрушился на исцарапанную крышку парты, чернильница выскочила, упала на пол у самых туфелек Славки Маржинковой, обрызгала их безобразными чёрными кляксами. Стекло зазвенело, разбившись об этот ещё не утихший смех, — и звон стекла был как набат.

И была тишина, когда Габор поднялся.

Ещё тише стало, когда он сглотнул слюну.

Но тише всего было, когда он вымолвил:

— Шлюха!

И он пошёл к двери неверными шагами. Прогремели шаги — и Габор исчез.

Маленький Габор выбежал в коридор, крикнул тоненько и отчаянно:

— Папа!

Но отца уже не было.

Он шёл наклонив голову, как раненый бык. Никто не попался ему на дороге, и это было хорошо. Шумела кровь, и Габор слышал её шум. Она журчала как вода, и Габору захотелось пить. Ах, какая жажда охватила большого Габора! Как затосковало его горло по кислой влаге белого вина! От такой нестерпимой жажды у него задрожали руки.

Пока дошёл до города, опустился вечер. Дорога вела под уклон. В конце её стоял трактир «У золотого кувшина». Висела в темноте зелёная неоновая гроздь винограда; она была округлая и манящая, эта гроздь, которую не сорвёшь, эта реклама с одной вечно мигающей трубочкой.

«Ну, покажу я им, как пьёт ударник!» — сказал себе Габор. Он сел за столик и заказал полдюжины бутылок. «Что буду есть?»

— Нет, пан официант, есть я не буду. Спасибо, пан официант.

— Вы ждёте кого-нибудь ещё?

— Никого я не жду. Нет у меня никого, — сказал Габор и откупорил первую бутылку.

От других столов на него смотрели белые и розовые лица. Здесь не принимали всерьёз цыганских трагедий. Рассуждали о том, откуда у цыгана эти полусотенные бумажки, которые он выложил на стол. Только женщины с тайным участием старались поймать блеск его синеватых белков. Они угадывали за всем этим несчастную любовь и завидовали той избранной, во власти которой причинить такое страдание.

Грустный клиент сидел одиноко и пил, пил…

Тело его стало слабым, голова отяжелела. Мутными глазами смотрел Габор на сверкающую стойку, а видел Славку Маржинкову; она была в платье горошком и говорила: «Летели дикие гуси, один впереди, за ним ещё восемь…»

Потом он увидел и этих гусей и тотчас запел про них:

Ой, гуси, гуси,

дикие гуси,

зачем вы летите,

а я не умею?..

Зачем вы летите,

дикие гуси,

какая учительница

вас научила?

Кто научил вас?

Маржинкова Славка?

Ой, дикие гуси,

Не ходите вы в школу…

Подошёл официант, попросил не шуметь, не мешать другим посетителям.

— Чего тебе надо? — окрысился Габор. — Что тебе не нравится? Что цыган поёт? А я ударник, знаменитый ударник. Работать работай, а петь не смей?

У официанта было длинное лошадиное лицо; может быть, он умел ржать, но скрывал это. Он нарочито и резко сдёрнул скатерть с Габорова стола и хладнокровно сказал:

— Ударник вы там или нет, а мы уже закрываем. Трактир закрывается, сейчас придёт патруль.

— Патруль? Так ты мне грозишь полицией? Ах ты остравская рожа, да знаешь ли ты, кто такой Лакатош? Коли не знаешь — выйдем на улицу, я тебе растолкую!

Габор поднялся, упал и заснул. Двое — розовый и белый — вытащили его из трактира и уложили в канаву. Женщины уже потеряли к нему интерес — он был смешон.