Его величество Человек - [53]

—Что он написал? — заинтересовался Ариф-ата.

—Его родное село сожгли фашисты, а жителей куда-то угнали. Тех, кто успел скрыться, отправили в тыл. Он просит выяснить, нет ли в Ташкенте его жены и двух малышей. Из Белоруссии... А еще пишет, что на фронте много говорят о нас, ташкентцах. «Радует ваша забота о детях» — так и пишет.

—Выходит, и на фронте об этом знают? — удивилась Икбал-сатанг.

—Как же! Читают в газетах. А потом, те, кого вы сами размещали, пишут мужьям, братьям, сыновьям,— объяснил Абдухафиз.

—Послушай, Абдухафиз, не написал ли тот парень имена своих детей? — робко спросил Ариф-ата.

—А зачем они вам? — спросил Абдухафиз.

—Поискали бы! Вдруг отыщутся? Мулла Махкам вот так и нашел одного ребенка...

—Имена детей Кулаковский не назвал. Но я буду писать ему, поблагодарю за внимание к Шахабиддину-ака, тогда спрошу и про детей.

—Было бы замечательно! Если найдутся его дети, представляешь, как будет счастлив боец!

Незаметно собеседники приблизились к чайхане. По той стороне Анхора — заметил зоркий Абдухафиз — шел Махкам-ака и нес что-то на спине. Кузнец перешел мост, и тут его увидели Ариф-ата и Икбал-сатанг.

—Куда держите путь, мулла Махкам? Я только что говорил о вас. Легки вы на помине.— Ариф-ата пожал руку кузнецу.

—Добрый день. По какому делу я потребовался вам? — спросил Махкам-ака.

—Просто вспомнили вас. А куда путь держите?

—К перекупщику Туле. Хочу сдать вот это.— Махкам- ака указал на мешок, из которого виднелся край свернутого ковра.

—Счастливой дороги. Дома все благополучно? Как растут малыши? Есть ли письма от сына?

—Спасибо, ака... Дети растут, а сын что-то перестал писать. Послал письмо в часть — тоже молчат.

—Пусть будет жив-здоров! Ну, до свидания, не будем задерживать вас,— сказал Ариф-ата.

Когда кузнец скрылся из глаз, Абдухафиз сочувственно вздохнул:

—Видно, трудно ему жить стало.

—Легко ли накормить и одеть столько детей? Они как раз в той поре, когда нужно хорошее питание. Тут и горы запасов не хватит... Мехриниса на днях продала ювелиру жемчужную нить и два браслета.— Ариф-ата, как обычно, был в курсе жизни всей махалли. Это всегда удивляло Абдухафиза.

Абдухафиз не знал, что Махкам-ака продает свои вещи, и теперь очень огорчился. Чем же помочь кузнецу? Медленно ступая за Арифом-ата, Абдухафиз поднялся в чайхану. Икбал-сатанг ушла домой. Ариф-ата у самовара принялся заваривать чай.

Присев на краю террасы, Абдухафиз печально уставился в землю. Люди... Стойкость... Жизнь и смерть... Благородство... Нужда. Абдухафизу казалось, что он бережно берет в руки каждое из этих слов, стирает с него налет обыкновенности и медленно постигает истинный смысл, таящийся в нем. Абдухафиз размышлял об этом, наблюдая, как снизу вверх по его костылю, прислоненному к столбу, ползет большеголовый муравей и с великим трудом, собрав все силы, то волочит, то перекатывает, то подталкивает сзади кусочек урюка. Вот так теперь и Махкам-ака тащит на своих плечах непосильный груз и все-таки справляется с ним.

Мысли Абдухафиза прервал Ариф-ата. Он подошел с чайником и пиалами и устроился рядом.

—Попьем горяченького чайку. Очень успокаивает,— сказал старик и понюхал пучок райхана, вытащив его из-за уха.

Глава восемнадцатая

Заходит солнце, опускается вечер, отдыхают птицы, все живое отдыхает, а Мехриниса и вечером не знает покоя. Не замечает, как пролетают дни. Кажется ей, что засверкавшее утром на верхушке черного тополя солнце в одно мгновение передвигается в другой конец двора; не успеет остынуть вода в самоваре, поставленном к завтраку, как Мехриниса уже разводит огонь в очаге, чтобы готовить обед.

Но Мехриниса не сетовала на свою долю. (Кстати, на то, чтобы сетовать, тоже надо иметь время.) Огорчало ее только одно: нехватка денег и продуктов. Обед пришлось заменить чаем из сушеных яблок и яблочных листьев с кишмишом и урюком. Горячая еда на ужин тоже стала большой редкостью. Мехринису расстраивало, что она не может досыта накормить детей.

Как-то в свободную минуту, сидя у очага, она вспомнила прежние времена. Эх, хорошая была жизнь! О еде она вообще никогда не думала. Мехринису тогда волновало другое: ровно ли надвинута на лоб тилла-каше — металлическая; подвеска с бирюзой, хорошо ли на ней сидит платье из атласа? А мечтала она... Даже стыдно вспомнить, что мечты её не шли дальше жемчужной нити, которую она видела на шее у супруги торговца мануфактурой. Махкам-ака, узнав об этом, сказал, ласково улыбаясь: «Жена, твоя шея и грудь в тысячу раз краше любого жемчуга... Жемчуг только стесняет дыхание». Тогда кузнец просто не мог еще подарить Мехринисе жемчуг. Он сделал это позднее...

И даже в те годы, когда все подорожало, Мехриниса не знала нужды, и всегда на столе в ее доме были кукурузные лепешки, а на плечах сатин и шелк...

Мехриниса вздохнула и с грустью отвела взгляд от догорающих в очаге углей. И вдруг ей стало стыдно. Словно раздвинулись стены — и она увидела объятую пожаром огромную страну и тысячи голодных, измученных людей, лишенных крова.

Она встала, оглянулась на подозрительно притихших детей и сказала вслух:

—Какая же я неблагодарная! Напилась чаю с урюком и гляжу в огонь от безделья! Ну и пусть мы хлеба с маслом не видим, зато каждый день едим свеклу! И хоть один сундук уже пуст, зато другой еще от добра ломится!