Его последние дни - [77]

Он уже потом потеряет сознание. В относительно безопасном месте. Потом будет полевой госпиталь, где его требуху будут натурально промывать в тазу. Потом зашьют. И ничего. Будет жить. Осколок просто вспорол живот, не задел вообще ничего.

А вот кому-то не повезло. Маленькая пулька в живот. Ничего вроде бы особо впечатляющего. Сепсис. Почему так бывает?

Я понял, что провалился в сон и смотрю набор военно-патриотических кошмаров. Разбудил себя, собрав все силы, и некоторое время лежал, слушая ночные звуки дурки. Они как бы фиксировали меня в реальности. Восстанавливали в нормальной системе координат.

Итак, литература — это не жизнь. Нужно ответить на два вопроса. Нужно хотя бы придумать обстоятельства, создавшие чудовище. Потеря руки? Все, что я знаю, — что у моего героя взорвался в руках гранатомет. И то, что он вообще остался жив, — это фантастическое везение. Небывалое и абсолютно невозможное. Я бы даже сказал, сказочное. Да, литература — это не жизнь. Жизнь намного невероятнее.

Я почему-то очень живо представил этот момент. Взрыв, оглушение, дезориентация. Все плывет перед глазами, звенит в ушах. Невозможно сообразить, что происходит, где ты, даже кто ты. Взгляд упирается в то, что было когда-то рукой. Кровавая культя на месте кисти и длинная лента кожи, на которой висит большой палец. Вот и все, что осталось.

Меня затошнило. Ну вот и ответ на вопрос, почему простреливает ухо. Контузия. Уже поздно останавливать свое воображение, даже если бы это было возможно. Теперь нужно успеть найти ту самую точку и все ответы. Успеть, пока я совсем не свихнулся.

Наступать в горах почти невозможно. Хотя бы потому, что ты всегда под обстрелом. Негде передохнуть, спрятаться, зажаться. Нужно бежать со всех ног до самого конца. В гору. Откуда в тебя стреляют. Нужно делать то, против чего протестует сознание и организм. Нужно метаться влево-вправо и продолжать бежать в гору.

— Гиждыллахи! — ругнулся кто-то, глядя на часы.

Артподготовка должна была начаться десять минут назад. Но не началась. И никто не знает почему. Но все хорошо знают другое: наступать без артподготовки — это гарантированный конец. Все погибнут. Есть надежда, что еще отстреляются до начала штурма, но она стремительно тает. Стрелка на часах превратилась в стрелку, отмеряющую время жизни. Щелк-щелк-щелк — пятнадцать минут. Больше никто не ругается. Кажется, никто даже не молится. Все думают о чем-то. Странно, что в бой пойдут все вместе, а умирать все равно в одиночестве.

Звучит команда. И тело, привыкшее команды исполнять, слушается без участия мозга. Само несет вперед. Сразу же не хватает воздуха, отказывают мышцы, но это скоро пройдет. Потом сознание сужается до одного шага. Нет никакого будущего и прошлого, есть один шаг, который надо сделать, чтобы не упасть. Потому что упасть — это превратиться в неподвижную мишень. Влево, вправо, влево, влево, обязательно неритмично, нечитаемо и еще быстрее, еще. В ушах стучит так, что не слышно выстрелов. В воздухе кровавая взвесь, иногда она чувствуется даже во рту и в носу. Солдаты буквально вдыхают своих погибших товарищей. И нужно бежать еще быстрее, потому что остается все меньше людей, а значит, и меньше мишеней для врага. Тело болит от напряжения так сильно, что сложно представить, что бывают еще какие-то ощущения.

Расстояние броска гранаты. Щелкают запалы, стреляют почти в упор. Первые разрывы, и кто-то даже в рукопашной. Брызнула кровь, прямо в глаза. Они дошли до высоты. Снова чудо.

Взрыв, но не гранатный. Еще один. Тело само падает в сторону и закрывает голову руками. Над головой свистнуло. Но это не пуля и не минометный осколок. Это осколок от «Града». Железка размером с крышку от кастрюли. Кого-то разрезало напополам. Все становится черным от взлетающей в воздух земли. Земля везде, даже во рту. Скрипит на зубах. Взрывы сливаются в один бесконечный взрыв. Конец света, все ревет и трясется, неизвестно, где небо, а где земля, жив ты или мертв, а если мертв, то жил ли когда-то. По ним бьет своя артиллерия. Они чудом взяли высоту, и всех убьют свои же.

Я пришел в себя от того, что меня трясли за плечо. Надо мной склонилась сестра.

— Очнулся, — сказала она кому-то и отстранилась.

Рядом с ней стоял доктор Гусейнов. Он пощелкал у меня над лицом пальцами:

— Как себя чувствуете?

— Сделайте что-нибудь, — хрипло попросил я.

— Как себя чувствуете? — повторил он.

— Плохо. Дайте мне что-нибудь, пожалуйста. Видите же.

— Будет опять кричать, позовите меня, — сказал сестре Гусейнов. — Пока ничего не давайте.

— Почему? — чуть не заплакал я.

— У лечащего врача своего спросите.

Он ушел. Сестра посмотрела на меня растерянно, не зная, что предпринять. Я повернул голову. Мопс сидел на своей койке и смотрел на меня фирменным печальным взглядом. Даже Сыч и тот перешел в вертикальное положение. Сестра положила мне руку на лоб. Рука оказалась удивительно холодной. Почти обжигающей. Это как будто привело меня в чувство. Я резко сел. Стал искать ногами тапочки.

— Вы куда? — спросила сестра.

— В туалет.

— Санитар вас проводит. — Она обернулась и махнула кому-то.