Его последние дни - [35]

— Просто задумался.

— О чем?

— Вы говорите очень простые и логичные вещи… — Я понял, что не могу завершить фразу, мысль просто оборвалась.

— Но? — попытался подтолкнуть меня он.

— Не знаю. Ваши бы слова да в нужные уши.

Он ничего не сказал — наверное, о чем-то задумался, я против своей воли провалился в собственные мысли.

— Как долго это может продолжаться?

— Что именно? — уточнил доктор.

— Ну, допустим, человек принял решение о самоубийстве и, как вы сказали, сформировалась идентичность. Год, два, пять?

— Сколько угодно. — Розенбаум погладил усы и продолжил: — Зависит от личных качеств. Я в прошлый раз говорил, что мысли о самоубийстве вытесняют саму проблему. Подросток может вырасти, но навязчивую идею просто так не отменить.

— То есть психоаналитики правы? — Я усмехнулся. — Все проблемы из детства?

— Ну, в значительной мере. Травматичное детство — один из важных факторов.

— То есть некоторые люди навсегда в зоне риска?

— Ну, если уж вы постоянно приводите в этот разговор психоаналитиков, то они же вам и должны сказать, что никогда не поздно иметь счастливое детство. Есть, кстати, еще одна важная штука.

— Какая? — Мой вопрос прозвучал слишком заинтересованно.

— Стресс влияет на гиппокамп. Вплоть до того, что может нарушить его работу. Гиппокамп участвует в формировании эмоций и консолидации памяти. В результате нарушения ваше счастливое детство легко превратится в ад. — Он смотрел на меня как-то ожидающе, будто должно что-то произойти.

— Он перепишет воспоминания?

— Ну, можно и так сказать. Скорее перекрасит их эмоционально. А может случиться и наоборот, если над этим работать.

— Как?

— Психоаналитик, например, раз уж вы их так любите. Психотерапия, так или иначе.

— А если, допустим, я пишу книгу о своей жизни? И пересматриваю события с разных углов?

Розенбаум задумался или сделал вид, что задумался. Не знаю, почему у меня возникло такое ощущение.

— Звучит хорошо, если честно. Давайте тогда уж говорить предметно. Мы все-таки обсуждаем вас?

— Допустим, — согласился я.

— Нет, не допустим. Вас или нет? Завтра утром вы вольны покинуть это заведение, но если уж вы тут оказались — используйте возможность.

— Да, меня.

— Травматичное детство? — спросил он прямо.

— Допустим.

Он вновь посмотрел на меня как на идиота. Я закатил глаза и согласился:

— Да.

— Почему не пойдете к психоаналитику?

— Давайте поплачем за маму, за папу и за того парня? Помочь-то это чем должно?

— За маму или за папу? — уточнил он.

— Да какая разница!

— Вам правда надо объяснять разницу между мамой и папой? — Он приподнял одну бровь.

— Вас это не касается.

— Абсолютно согласен, — кивнул он. — Мне вообще плевать. Это не я попал в психушку, и не меня одолевают суицидальные мысли. Но мне, например, понятно одно — дальше будет хуже.

— С чего вы решили?

— Больно, да? — вдруг спросил он.

Я почувствовал, как сжалась моя челюсть, а шею заклинило.

Очевидно, со стороны было видно, что со мной происходит. Розенбаум подождал, пока я смогу совладать с челюстью.

— Всем больно.

— Нет. — Розенбаум медленно покачал головой. — По крайней мере не так. Так быть не должно. Боль — это не нормально.

— Жизнь — это боль, — плохо отшутился я.

— При такой жизни и меня бы одолевали суицидальные мысли. — Он снова резко сменил тему. — Ребенок войны?

Он как будто кидал меня из стороны в сторону, я не успевал собраться, восстановить контроль над разговором, даже воздуха набрать.

— Да.

— Полагаю, во время войны вашему отцу было меньше лет, чем вам сейчас.

— И что?

— Дурак был. Потерянный, искалеченный, испуганный. Простите его уже.

На этот раз челюсть сомкнулась так, что я испугался за зубы. Розенбаум на этот раз не стал ждать, а продолжил говорить.

— Что он вообще мог сделать? Как он мог справиться? В конечном счете каждый сам принимает решение.

— Да с кем вы вообще говорите?! Вы ничего о нем не знаете! И как бы то ни было, я не просил меня рожать! Особенно для того, чтобы сделать средством реабилитации!

— Прозвучит жутко, конечно, но другого пути нет. Либо вы его простите, либо этот кошмар будет повторяться вечно.

Я выровнял дыхание, потер шею, расслабляя мышцы, и пожал плечами.

— Если бы я его не простил, я бы сделал с ним все, что он сделал со мной. Когда вы говорите, что больно быть не должно, — вы сильно лукавите. Если ты человек, то тебе больно. Боль очищает, наверное. Не знаю.

— Вы несколько переврали мои слова, — заметил Розенбаум. — И вы все-таки делаете со своим отцом все, что он сделал с вами. Прямо сейчас, в голове.

— Значит, ему повезло, что только в голове.

Глава 9

Я вернулся в палату, обстановка там несколько изменилась. Сержант сидел на своей койке согнувшись в три погибели и уложив голову на скрещенные на коленях руки. Рядом сидел Мопс и навяливал свою излюбленную историю.

На этот раз коварным похитителем книги стал Чайна Мьевиль. И все-таки какой у него принцип подбора книг? Серийные маньяки, как правило, убивают определенных жертв, есть ли что-то подобное у Мопса? Жанр, фамилия автора, объем, цвет обложки? Я прикинул — ничего общего у трех книг. Они не похожи ни по одному из доступных моему сознанию параметров. Но всегда остается вероятность, что логика у Мопса своя. Например, все эти книги пахнут полынью или вообще сами сообщили Мопсу о том, что были украдены у него.