Его любовь - [67]

Повернувшись, заскрипел пружинами кровати. Надийка тут же (она, конечно, не спала) протянула теплую руку, положила ему на грудь, спросила сочувственно:

— Не спишь?

— Думаю.

— Не нужно думать. Ничего плохого не думай. Мне с тобой так хорошо. Ну, зачем ты топчешь все, что появилось в сердце моем к тебе? Ты ведь добрый, искренний, зачем же портить жизнь и себе и мне?

— Ты меня очень обидела.

— Я правду сказала. Правда не должна обижать. Теперь-то я твоя, только твоя — разве тебе этого мало?

— Но ты не любишь меня.

— Чего же ради я живу с тобой?

— Чего ради? — переспросил Юрко удивленно и вдруг опять выпалил совсем не то, что думал: — Ради детей женщина соглашается на любое супружество. Только бы иметь семью, только бы не косились на нее. И меня все время мучает мысль: не стала ли ты жить со мной только ради своего ребенка, по необходимости.

Надийка приподнялась на локте и долго смотрела на него не отрываясь.

Юрко со страхом ждал, как ответит она, что сделает, сам поняв — обиднее для нее слов не было.

И она сказала:

— Так что же ты предлагаешь? Чтобы я отказалась от своего ребенка?

Она верила, что Юрко такого не скажет, не должен сказать. Но в последнее время перестала понимать мужа и в напряжении и растерянности ждала всего. Сейчас подумалось — он может сказать, иначе чего же добивается, к чему затеял этот разговор?

— Я не против ребенка, — отвел глаза в сторону Юрку. — Ребенок не виноват, но не виноват и я.

— Я тоже не виновата. Никто, получается, не виноват, а все несчастны. — Подумав, Надийка вдруг сказала: — Я могу уехать к родителям. Там меня всегда примут. Если ты так хочешь, уеду.

Юрко почувствовал — он оказался на той роковой меже, которую так легко перейти — одним-единственным неосмотрительным шагом или словом, а потом возврата назад не будет. Никогда! Понял, что это может произойти именно сейчас. Испугался — ведь всерьез никак не мог допустить, даже представить себе, что Надийка оставит его насовсем. И, сделав над собой неимоверное усилие, он отогнал прочь того коварного и злого, который сидит все время в нем и заставляет говорить совсем не то, что хочется.

И он сказал:

— Ты у меня на свете одна, без тебя не смогу я жить. Если любишь, ты не сможешь оставить меня.

— Хорошо. Тогда спи.

— Если бы ты знала, как мне тяжело.

— Ты все выдумываешь, напрасно терзаешь и себя и меня.

— Э, нет, не сам. Это дьявол какой-то.

— Какой там дьявол, — улыбнулась Надийка. — Люди сами выдумывают для себя разных дьяволов. Попусту омрачают себе жизнь. — Она прильнула к Юрку, и он тоже прижался к ней, поняв в эту минуту, что верно — никого нет между ними, ни черта, ни ангела, только они — он, Юрко, и она, его Надийка. И да будь они трижды прокляты, все дьяволы на свете!

4

А глаза у малыша были все же Михаиловы.

Когда Петю приносили из ясель, он, неуклюжий, как медвежонок, смешно переступал ножонками, держась за высокие решетки деревянной кроватки, что-то агукал розовым ротиком и с удивлением разглядывал все широко раскрытыми карими, почти черными, глазенками. Юрку казалось, что смотрит на него не ребенок, а Михаил.

Действительно — глаза Михаила. У Надийки-то они голубые и всегда теплые, приветливые, с налетом тихой грусти. А у Пети — блестящие и так пронзительно заглядывающие в душу, что Юрко невольно отводил от них взгляд. Казалось, в этих невинных глазенках есть что-то от соседа и от тещи.

А мальчонка доверчиво улыбался ему, ловил пухлыми ладошками воздух, словно зовя к себе, разговаривал на только ему одному понятном языке. И становилось стыдно перед самим собой, досадно и противно — разве ребенок виноват в том, какие у него глаза. Мало того, он. — дитя Надийки, которую, как ты сам себя уверяешь, очень любишь. В конце концов, это твой ребенок, и пора отбросить прочь то глупое и темное, что время от времени приходит в голову, стать, наконец, нормальным человеком, жить просто и спокойно, как все люди.

Но тут же Юрко возражал себе — не так просто и спокойно живут другие, как со стороны кажется. Наверно, некоторые считают, что и они с Надийкой живут в мире и согласии, что он счастлив и Надийка тоже. А стоит заглянуть поглубже. Да, верно говорят: не только чужая душа, но и чужая семья — потемки.

Ни о чем таком не думал Юрко только на работе. Но, вернувшись домой, сразу же натыкался на внимательно нацеленные на него блестящие кружочки черных глаз. Внутри что-то обрывалось, настроение портилось. К столу садился нехотя, отвечал равнодушно, ел без аппетита, с недовольным видом.

Надийка осторожно спрашивала:

— Опять что-нибудь на работе?

— Нет, все в порядке, — отвечал Юрко. — Хорошо бы и дома так было.

— А дома чего тебе не хватает?

— Ничего поделать с собой не могу — не в силах смотреть я в эти глаза.

— В какие глаза? — насторожилась Надийка.

— В его глаза! — кивнул в сторону сына. — В Михаиловы. Забыла, о чем мать говорила? У Петьки-то глаза Михаиловы.

Вот оно что! И он еще смеет уверять ее в своей любви, а на ребенка, ее ребенка, которого усыновил, смотреть не может!

— Юрик, опомнись! Ты добиваешься невозможного. Я — мать.

Она говорила так искренне и страстно, что Юрко не смог выдержать ее взгляда и отвернулся.