Его любовь - [65]

Как-то зашел Юрко к соседу: надеялся, рано или поздно, а отселят соседа и им удастся занять его комнату — ребенок, семья у них. В двух комнатках будет, конечно, просторней, да и на кухоньке — тесной, загроможденной — станет свободней.

Поговорили о том о сем, а когда Юрко собирался уходить, сосед многозначительно прищурился и неожиданно задал вопрос, который, как почувствовал Юрко, давно ему хотелось задать:

— Послушай, старик. А что тебя заставило?..

— Что значит «заставило»?

— Ну, взять… с ребенком… Мало девушек, что ли?

— Любовь, — ответил Юрко.

— Что — «любовь»?

— Ну, любовь заставила.

Сосед недоверчиво хмыкнул.

Откуда они, соседи, обо всем узнают? Какая сорока приносит им на своем грязном хвосте чужие тайны?

И почему сосед не верит в любовь? Почему подозревает что-то плохое?

Целый день вертелся в голове, портил настроение, злил этот разговор.

Неужели всю жизнь будут приставать к нему с намеками, смотреть на него прищуренным взглядом? Ведь его любовь — необыкновенно чистая, светлая. И сейчас в памяти строчки стихов: «Так никто не любил. Раз в тысячу лет приходит такое чувство…»

Вывод сделал Юрко сугубо практический. Знают — пусть знают. Но от соседа-сплетника надо избавиться.

И он написал заявление в рабочий комитет с просьбой отселить соседа.

2

Когда его вызвали на заседание рабочего комитета, он почему-то настроился на самое худшее. Начнут доказывать, как трудно на строительстве с жильем, другие вон и этого не имеют, а ему, видите ли, мало. Семья, ребенок? Да разве только у него семья и ребенок! А сколько приехавших на стройку и техников и инженеров снимают квартиры в соседних селах. За десятки километров ежедневно ездят на работу.

Старался мысленно представить все вероятные возражения, отбирал и запоминал слова, которые могли, по его мнению, убедить членов рабочкома в том, что ему действительно невозможно жить в одной комнате и очень-очень нужна вторая. По правде говоря, даже не так нужна сама комната, как чтобы не было соседей.

Но усилий никаких не понадобилось.

Председатель рабочкома монотонно прочитал его заявление, так же, как читал уже многие другие. Потом спросил, кто хочет высказаться. Попросила слова небольшого роста девушка с решительным симпатичным лицом и черной, перекинутой на грудь косой. Комсорг строительства.

Остро глянула на Юрка (он даже вздрогнул) и, набрав в легкие побольше воздуха, заговорила громко и страстно, словно старалась, чтобы ее не перебили. Юрко не мог понять — готовилась ли она к выступлению заранее или умела говорить вот так, сразу, причем удивительно складно и вразумительно. И слова — самые нужные и точные — будто сами собой находились, и голос звучал уверенно и звонко. Даже когда от волнения он не улавливал ее мыслей или упускал какое-нибудь слово, чувствовал: она желает ему добра.

У Юрия, говорила она, называя его по имени, очень сложные семейные условия. Он не только передовик стройки, но и благородный человек. Не побоялся сплетен, а поступил так, как подсказало ему сердце. Таких людей, такие семьи, мы всегда должны поддерживать. Надо просьбу его удовлетворить.

Села так же порывисто, как и встала, и Юрко увидел, как до сих пор пылает ее лицо, как сжаты губы, как нервно теребит она кончик косы. Оказывается, совсем не легко ей было выступать.

В голове мелькнуло: Уля Громова.

Почему так подумалось, понять не мог. Из-за черной косы на груди, которую видел когда-то на портрете девушки из Краснодона? Из-за крепко сжатых, упрямых губ? Из-за ее выступления, которое все слушали, как завороженные?..

— Какие еще будут суждения? — спросил председатель.

— Какие там суждения, — сказал пожилой рабочий, не вставая, и все повернулись к нему. — Раз нужно, значит, дать.

— Голосуем… — напомнил председатель. — Кто за?

Подняли руки все. Руки были разные — мужские, женские, юношеские, и все одинаковые — крепкие, трудовые. Он с волнением смотрел на эти руки, и на сердце стало тепло. Как много хороших людей и столько в них доброты! Не все такие, как этот сосед.

3

Когда получили вторую комнату, в гости к ним приехала Надийкина мать.

Приглядываясь к внуку, теща сказала Надийке:

— Так вроде бы и на тебя похож, а глаза — ну, точь-в-точь Михайловы.

Юрка так всего и передернуло. Теща же, не замечая этого, начала рассказывать о Михаиле. Отгулял, мол, такой-сякой, свое, женился. Но, если правду сказать, — не сам женился, а оженили его. В селе до сих пор смеются, вспоминая, как мать той дивчины, с которой он любовь крутил да на мотоцикле катался, подстерегла его на улице и в волосы ему вцепилась. Михаил поначалу оборонялся: «Ладно, маманя, не кричи!», а потом завопил: «Тю, малахольная, да чихал я на тебя вместе с дочкой твоей!» Но женщина на глазах у всех исцарапала ногтями всю его рожу. Да еще пригрозила и глаза бесстыжие выцарапать, если только он ее дочку опозорить посмеет, и трыкалку разбить, и в милицию заявить, и со свету сжить, и в тюрьму засадить. Так, верите ли, испугался-таки, женился. И теперь как подменили его — и к теще не иначе как «пожалуйста», и по воду с коромыслом ходит.

Мать Надийкина наивно радовалась, что Михаил наконец-то попал впросак, и, рассказывая об этом, хотела угодить зятю, а для него каждое тещино слово, было солью на рану. Хотелось крикнуть, чтобы она замолчала, стукнуть кулаком по столу или встать и уйти куда глаза глядят.