Его любовь - [68]

— Видишь, — взволнованно продолжала Надийка. — Ты даже не желаешь смотреть мне в глаза. Не можешь смотреть.

— Да! Да! — закричал Юрко и вскочил. — Не могу! Я уже не могу смотреть в глаза ни людям, ни тебе, ни ребенку! Скоро буду бояться посмотреть в глаза самому себе!

— Да не взвинчивай ты себя, успокойся. Ты выискиваешь плохое даже там, где его и быть не может. Прошу тебя, не терзай мое сердце.

В последних словах, тихих и грустных, дрожали невыплаканные слезы. Юрко умолк, снова сел, низко опустив голову.

Надийка подошла к нему сзади, положила руки ему на голову, нежно провела пальцами по мягким волосам. Юрко вздрогнул, притих, как бы к чему-то прислушиваясь.

А Надийка стояла над ним и продолжала легонько поглаживать его голову, как гладят маленьких детей. Юрко стремительно повернулся к ней, схватил ее руку и крепко-крепко прижался к ней щекой. Так и застыл, покорный и смирный, и Надийке вдруг показалось, что теперь у нее не один ребенок, а два.

5

Как ни сдерживал себя Юрко, но время от времени возникали новые недоразумения.

Однажды, уходя на работу, поссорился с Надийкой безо всякой причины.

Готовя на кухне завтрак, она тихонько напевала:

Два кольори мої, два кольори!

Червоний — то любов, а чорний — то журба.

Всплыло в памяти — вчера вечером, когда слушали по телевизору эту песню, а исполняли ее душевно, с настроением, заметил на глазах у Надийки слезы. Тогда еще хотел съязвить, но сдержался, чтобы не портить настроение на ночь. А сейчас не стерпел:

— Что… опять вспомнилось?

— Просто понравилась песня, — будто не замечая его тона, ответила Надийка, хотя уже почувствовала в вопросе затаенную опасность.

— Понятно, почему она тебе понравилась!

— Почему? — мягко, все еще надеясь сгладить назревающую ссору, спросила Надийка.

— А потому! Два цвета — это мы… с ним. Он и я… Он, понятно, красный, потому как любовь, а я — черный.

— Юрко! Ну, зачем ты выдумываешь?

— У тебя все-таки два цвета, — не унимался Юрко. — Красный и черный. А у меня — только черный, ведь нет любви и не было. И ты поешь нарочно, хочешь напомнить мне об этом. О черном цвете моей жизни. И верно: жизнь без любви — это мрак.

— Неужели мне теперь и петь нельзя?

— Да пой, пой сколько влезет, — рассердился Юрко: его поймали на слове, чтобы увести разговор в сторону. — Но зачем тебе именно эта песня?

— Ладно, — помрачнела Надийка. — Составь список песен, которые мне петь нельзя.

— Давай без насмешек, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, а притворяешься невинной. Это у тебя плохо получается. Ты все понимаешь, все!

— Хорошо, — согласилась Надийка. — Я все понимаю, но одного не могу понять: зачем ты с самого утра стараешься испортить настроение и мне и себе?

Юрко взглянул исподлобья.

— Этого я и сам не пойму, — проворчал он и ушел без завтрака.

А Надийка одела Петю и отправилась с ним в детский комбинат, где теперь работала медсестрой, потому что устроить ребенка в ясли иначе не удавалось.

Тащила упиравшегося сына за руку, а думала о муже, об утреннем разговоре.

Как быть дальше?

Казалось, не стоит сердиться на Юрка, обижаться на него за бессмысленные, порой смешные придирки: есть в них, наверно, и доля его правоты. На его месте она и сама, наверно, мучилась бы, не так-то просто в такой ситуации простить и примириться.

Хотелось лаской и добротой успокоить его болезненное самолюбие, и, как ни тяжело было, сколько горьких минут ни выпадало на ее долю, она с удивлением замечала, что Юрко все больше и больше нравится ей и утверждается в ее сердце — даже и вот этой своей жаждой чего-то недостижимо чистого, настоящего, хотя принимает она уродливые формы.

Действительно, какой-то дьявол вмешивается в их отношения, постоянно напоминает, что розы не бывают без шипов.

Воспитательница в яслях — румяная и пышная, будто под белый халат натянула ватник, — взглянув на Надийку, помрачнела:

— Что с тобой? Осунулась-то как! А ну-ка, садись и рассказывай!

Надийка махнула рукой — стоит ли!

Но воспитательница взяла ее за плечи, усадила на диван. Сама присела рядом — сиденье дивана прогнулось чуть ли не до пола.

— Да вам ведь некогда.

— Пока начальство куда-то уехало, время есть. Не таись, доченька. Я много всякого повидала, авось и тебе смогу что-нибудь посоветовать.

Надийка сама не заметила, как начала рассказывать. Вовсе не собиралась этого делать. Вероятно, у каждого, даже у самого скрытного человека, бывают минуты, когда хочется, просто необходимо кому-то поведать самое сокровенное, даже безо всякой надежды на помощь. Просто нужно излить наболевшее — авось станет легче.

И нежданно-негаданно рассказала Надийка постороннему человеку то, в чем иной раз и себе самой стыдилась признаться. Женщина понимающе кивала, сокрушенно вздыхала и охала. Не перебивала, иногда лишь вставляла: «Ну и ну!» или «Все они такие». А когда у нее вырвалось гневное: «Вот негодяй…» — Надийка внезапно умолкла.

— И что же ты, моя миленькая, терпишь? — спросила наконец ее собеседница. — Брось ты его к чертовой матери!

— Но он же меня любит. Может быть, даже слишком, от этого все и получается. Говорят, все, что «слишком», то нехорошо.

— Любит? Тебе что — семнадцать? Любила одного, теперь этот…