Его любовь - [35]

Туман, темень, дождь. Трудно что-нибудь понять. Часовые тоже оказались в этом неудержимом потоке.

Вот и пулеметная вышка. И тут ослепительно-красная ракета тревоги взвилась в темное небо, шипя, как длиннохвостая змея. Вслед за ней вторая, третья — это уже белые, осветительные, — повисли в низких, набухших дождем облаках, и стало светло, как при полной луне…

Пулемет, словно проснувшись (часовой на вышке, наверно, и в самом деле дремал), растерянно застучал, и в ответ ему покатилась по всему яру, как стоголосое эхо, беспорядочная пальба.

А по всему яру в зловещем свете ракет все бежали и бежали белые призраки, согбенные скелеты и падали, падали, падали в черную пропасть. Выстрелы слились в один сплошной гул — отозвались пулеметы, расставленные на отрогах яра. А белые призраки все бежали и таяли во мраке ночи. И невозможно было понять: все ли они падают мертвыми или кому-то из них удается остаться в живых.

Беглецы не обращали внимания ни на стрельбу, ни на ракеты, а бежали, падали, карабкались, скатывались вниз, снова поднимались или оставались в яре навсегда.

Пулемет на вышке захлебывался от ярости. Хотя никто уже не показывался из черного подземелья, часовой остервенело хлестал очередями по неподвижным решеткам дверей, по онемевшему темному выходу, по заваленным трупами ступеням землянки.

Топайде в исступлении выбежал на крыльцо комендатуры. Что случилось? Как могли трупы отпереть ворота? Как сбросили с ног цепи? Он ведь хорошо видел — смертники бежали без кандалов. Куда девался часовой, стоявший у входа? Неужели снова предал кто-то из своих, помог узникам, чтобы сохранить собственную шкуру! Продажные души!

Но ведь ни один из смертников не должен уйти! Это приказ самого рейхсфюрера.

Топайде всего передернуло. Он сорвался с места и помчался по двору. Доннерветтер! Как объяснить все это Берлину? Там не привыкли к подобным донесениям.

— Да не палите вы в небо! — прорвало его наконец. — Кретины! Скорее мотоциклы! Шнель! Бегом! — орал он, захлебываясь от бешенства, на растерявшуюся охрану. — Перекрыть все дороги! И по следам — с овчарками. Что? — кричал истерично, будто ему посмели возражать. — Всех выловить, до одного! И уничтожить. Никто не должен уйти!

Но чем дальше, тем больше убеждался Топайде, что всех задержать уже не удастся. Кто-то наверняка уйдет, и не один! И он выкрикивал новые и новые команды, сам толком не соображая, что делает.

Застрекотали моторы, и по дорогам, по извилистым тропинкам помчались вооруженные пулеметами мотоциклисты.

Топайде прислушивался, нервно шагая по двору. Вдруг послышался стон. Что?! Есть еще кто-то живой? И гестаповец, расстегивая на ходу кобуру, принялся отыскивать недобитых. Прыгая через трупы, споткнулся и перепачкался в крови.

Натыкаясь на человека, корчащегося от ран, Топайде злорадно ухмылялся тонкими губами и сосредоточенно целился в глаз. И лишь убедившись, что на плацу остались одни только трупы, немного успокоился и ушел.

Вспомнился расстрелянный им офицер, начальник караула, за то, что всего-навсего один узник совершил побег, а теперь бежало много, и ответ за это придется держать ему, Топайде. Собственно, бежали все. Одновременно, организованно. Значит, приказ Гиммлера не выполнен.

Не выполнен! Значит, и его, «инженера по расстрелам», расстреляют теперь без малейшего колебания.

Топайде вошел в свою комнату. Снял фуражку с высокой тульей, где над блестящим выгнутым козырьком белел череп с перекрещенными костями. Положил вверх дном на столике у двери. Стянул с онемевших рук мягкие замшевые перчатки: как ни торопился по тревоге, а надеть их не забыл. Не глядя бросил в перевернутую фуражку. Провел по лысеющей голове длинной ладонью, показавшейся сейчас особенно холодной и липкой. Пытаясь прийти в себя, сделал усилие, чтобы припомнить что-то исключительно важное.

И, вероятно, вспомнил: резко вернулся к двери, запер ее, оставив ключ в замке, чтобы не сразу смогли открыть…

Снял мундир с орденской ленточкой в петлице и железным крестом на груди! Аккуратно повесил на спинку стула. Взял со стола рыжую бархотку и, ставя поочередно ноги на стул, до блеска начистил перепачканные сапоги. Снова надел мундир, выпрямился, застегнулся на все пуговицы..

Подошел к окну, сорвал с него маскировочную бумагу.

Уставился остекленевшим взглядом в мрачную ночь за окном. В небо хвостатыми кометами продолжали взлетать осветительные ракеты, маяча в ночном тумане мутными пятнами света и неумолимо напоминая о том, что произошло. Издалека, из глубины яра, слышалась беспорядочная стрельба.

Топайде машинально потянулся к кобуре — она была еще не застегнута после расстрела раненых. Рывком выдернул пистолет и последний раз в своей жизни выстрелил в глаз. Самому себе.

16

На дне яра Микола наткнулся на Гордея: в предрассветном сумраке узнал его узкую сутулую спину. И теперь они бежали вместе.

Бежали, вроде бы напрягая все силы, а получалось не очень-то быстро. То ли ноги, привыкнув к кандалам, не могли теперь шагать широко, размашисто, а семенили, спотыкались; то ли слишком скользили и время от времени увязали в размякшей под дождем глине. И все-таки бежали вперед, и ракеты взвивались уже далеко позади, озаряя мертвенно-бледным светом не землю под ногами, а низкое небо под тучами. И пулеметная трескотня притихла — или не слышна была здесь, или незачем больше было стрелять.