Его любовь - [34]
В землянке такая тишина, будто и нет никого: Тишина позади, тишина в самом себе, словно и сердце замерло. И вдруг резкий металлический щелчок дерзко нарушает ночную тишину. Рука инстинктивно успевает выдернуть ключ. А часовой уже спешит — торопливые шаги переходят в бег. Вот его фонарик освещает решетку двери, шарит по ней, освещает замок. Если часовой заметит что-нибудь подозрительное, тогда тревога. Случалось такое — пронзительно зальется трелью свисток, отзовутся злобным лаем неусыпные собаки, взлетят в черное небо ослепительные ракеты, и станет светло-светло, светлее, чем днем. Начнется пальба, поднимется шум. Потом все стихнет точно так же внезапно, как и началось.
Случалось такое: то ли и вправду узник пытался бежать, то ли кто-то случайно оказался в мертвой зоне, возле лагерной ограды, то ли подобное привиделось часовому…
А луч фонарика все еще ощупывает кулачище замка, толстую подкову дужки, приваренные скобы.
Но Владимир, кажется, родился в рубашке.
Замок, наверно, старый, давно не смазывался, проржавел на дождях, и толстая дужка, отомкнувшись, не выскользнула из паза, а осталась на месте.
Часовой отошел на несколько шагов, резко остановился. Еще раз стрельнул лучом на массивную дужку. На месте. Потопал дальше, как и раньше — вдоль ворот, вдоль землянки, и снова назад. Злился на дождь и ругал все на свете — скользкую глинистую дорожку, этих ненормальных узников, которых даже закованных приходилось караулить. Осточертело все!
Скорей бы приходила смена, чтоб можно было наконец укрыться в караульном помещении и согреться, уснуть.
После ослепительного мигания фонарного луча тьма в землянке еще больше сгустилась, и казалось, времени после нестерпимо тревожных минут прошло очень много. А времени-то в обрез. Пока начнет светать, нужно не только вырваться из землянки, но и оказаться как можно дальше от лагеря, по яру добраться до днепровского луга, до леса. Да, медлить нельзя.
Вот шепотом передали: становиться в ряды по четыре, на ширину выхода. Если ринуться разом, возникнет давка, затор, и пулемет изрешетит всех еще в горловине выхода, на ступенях. Только по четверо! Чтобы двигаться без малейших задержек. В первые ряды — самых сильных, смелых, чтобы могли одним натиском распахнуть настежь тяжелые ворота и броситься вперед: на часового, к вышке, под пулемет…
— Микола, ты всегда в колонне первый, — послышался голос Федора. — Становись и здесь впереди. Будешь выводить колонну. Как условились… — Старался говорить спокойно, но волнение скрыть не удалось, и все, кто слышал его, понимали, что иначе сейчас невозможно.
Снова приближается часовой. Еще несколько минут нестерпимого ожидания. Только бы выдержали нервы. Луч на решетку, на дужку, на замок. Только бы не вздумал часовой проверить рукой, подергать. Нет. Уходит.
И вот…
— Товарищи! — услышали узники тихое взволнованное слово, и каждый невольно вздрогнул: так непривычно прозвучало здесь, в подземелье яра смерти, это прежде обычное слово, с которым давно к ним не обращались. Не узники, не смертники, не единицы, не трупы, а т о в а р и щ и! — Наступила решающая минута. Не всем нам вырваться на волю. Но часть из нас обязательно вырвется! Сто, десять, два… один! Хотя бы один! Пусть расскажет людям обо всем, что видел здесь, о нас с вами, об этом побеге. Пусть узнает мир о борьбе советских людей! Мы сделали все, что могли. Вперед, товарищи! — закончил Федор тем же словом, которым и начал: оно ведь всегда делало людей людьми, единомышленниками, борцами, и сейчас невозможно было отыскать слово более подходящее и нужное всем.
Шаги часового почти затихли. Вперед!
Владимир вновь просунул руку сквозь мокрую холодную решетку. Плотно ухватился на замок и изо всех сил рванул книзу, может, сильнее, чем было нужно. Дужка от этого рывка выскользнула из проушин, и замок, как подточенное червем яблоко, бухнулся на землю. Как тогда, в незабываемое для Миколы мертвое утро.
Первая четверка отчаянно навалилась на ворота, и решетчатые створки с пронзительным скрежетом — кажется, никогда так не скрипели! — широко распахнулись.
Когда Микола выбежал из землянки, он успел заметить, что часовой у пулемета на вышке, пряча от ветра лицо, все еще стоял боком к распахнутой двери. И, как это ни странно, пока, наверно, не замечал того, что происходило совсем рядом с ним.
— Под пулемет! — негромко произнес Микола.
Скорее под вышку, в мертвую зону, где пулемет не сможет поразить их! А затем в яр, в глубину, в черноту провала. И дальше, дальше… Только бы успеть проскочить полосу обстрела.
Он бежит и слышит за спиной тяжелое дыхание товарищей по несчастью. И не видит, как ночными призраками улетучиваются из землянки смертники. А увидел бы, наверно, показалось бы, что ожили расстрелянные в Бабьем яре и вот, присоединившись к живым, бегут, спотыкаясь и падая, и мчатся прямо на пулемет. Словно хотят доказать кому-то, что они бестелесны; что пули их не берут и свинцовый дождь не способен их остановить.
Федор был прав — несколько первых минут будут решающими. Пока не опомнится охрана. Пока молчит пулемет…
Но вот уже всполошились собаки. Накинулись на беглецов, впиваясь клыками в тощие, высохшие тела. Но лавина движущихся скелетов так густа и неудержима, что мигом сминает ошалевших овчарок, растаптывает их и устремляется дальше, растекаясь во все стороны.
Казалось, ничто не предвещало беды — ротное тактическое учение с боевой стрельбой было подготовлено тщательно. И вдруг, когда учение уже заканчивалось, происходит чрезвычайное происшествие, В чем причина его? По-разному оценивают случившееся офицеры Шляхтин и Хабаров.Вступив после окончания военной академии в командование батальоном, Хабаров увидел, что установившийся в части стиль работы с личным составом не отвечает духу времени. Но стремление Хабарова изменить положение, смело опираться в работе на партийную организацию, делать «ставку на совесть» неожиданно встретило сопротивление.Не сразу осознал Шляхтин свою неправоту.
Центральное место в сборнике повестей известного ленинградского поэта и прозаика, лауреата Государственной премии РСФСР Глеба Горбовского «Плач за окном» занимают «записки пациента», представляющие собой исповедь человека, излечившегося от алкоголизма.
Минуло двадцать лет, как смолкли залпы Великой Отечественной войны. Там, где лилась кровь, — тишина. Но победу и мир надо беречь. И все эти годы днем и ночью в любую погоду пограничные дозоры чутко слушают тишину.Об этом и говорится в книжке «Дозоры слушают тишину», где собраны лучшие рассказы алма-атинского писателя Сергея Мартьянова, уже известного казахстанскому и всесоюзному читателю по книгам: «Однажды на границе», «Пятидесятая параллель», «Ветер с чужой стороны», «Первое задание», «Короткое замыкание», «Пограничные были».В сборник включено также документальное повествование «По следам легенды», которое рассказывает о факте чрезвычайной важности: накануне войны реку Западный Буг переплыл человек и предупредил советское командование, что ровно в четыре часа утра 22 июня гитлеровская Германия нападет на Советский Союз.
В повести и рассказах В. Шурыгина показывается романтика военной службы в наши дни, раскрываются характеры людей, всегда готовых на подвиг во имя Родины. Главные герои произведений — молодые воины. Об их многогранной жизни, где нежность соседствует с суровостью, повседневность — с героикой, и рассказывает эта книга.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.