Его любовь - [103]

Лишь старый князь не стал скрывать своего неудовольствия и, склонив на грудь белую голову с высокими бледными залысинами, насупил седые брови.

Всю жизнь он старается хотя бы чем-нибудь облегчить судьбу простого люда. Когда-то помог выкупить из-крепостничества Михаила Щепкина, который теперь пленяет Россию своей, непревзойденной игрой; не раз обращался к государю и правительству с проектами разных реформ, которые улучшили бы жизнь крестьянина, за что и попал в немилость, поплатился служебной карьерой; к тому же он потерял родного брата, которого горячо любил и в светлую судьбу которого твердо верил, как и в судьбу всех декабристов — близких и дорогих ему людей. И тем не менее он все равно крепостник, царский вельможа, чуждый тем, о чьих интересах постоянно хлопочет. Но ничего изменить он не в состоянии и обречен оставаться таким, какой есть, потому что так сложились жизненные обстоятельства.

И, обращаясь к Капнисту, князь произнес:

— Алексей Васильевич, я прошу вас завтра познакомить меня с Шевченко.

Капнист поклонился и обещал сделать это.

Репнин неторопливо поднялся, выпрямился и пошел, но не к вечернему чаю, а в свой кабинет. Княгиня не удивилась, она знала давние причуды своего мужа, из-за которых, как она считала, он и пострадал.

А Тарас тем временем сидел над озером, у потрескивающего костра.

Старик рыбак помешивал уху в небольшом закопченном котелке на треноге и осипшим голосом жаловался, что жить бедняку с каждым днем становится все тяжелее.

— Ге, до чего ж только оно дойдет? — Длинная деревянная ложка дрожала в его руке. — Если ты старик, так хоть живой в землю ложись. Пока молод да здоров, ты и нужен панам, а как, соки из тебя высосут, так хоть под забором пропадай. Люди хуже для них, чем собаки.

— Так у вас же паны хорошие, — не без иронии вставил Тарас.

— Ге, хлопче, — старик вперил в Тараса вопросительно прищуренный взгляд подслеповатых глаз. — Разве паны бывают хорошие? Разве не у нашего князя я лучшим кучером был? А теперь вот видишь… — Старик протянул к Тарасу длинные высохшие руки. Скрюченные пальцы болезненно подергивались. — Вот теперь и живи как хочешь. Дохни с голоду.

Тарас молча слушал старика и думал о своих родных братьях и сестрах, которые и до сих пор крепостные и ждут не дождутся его в неволе, как когда-то ждали-высматривали своих братьев-запорожцев невольники в турецком полоне.

Завтра же нужно условиться насчет работы и сразу же ехать в Кирилловку.

Но утром пришел Капнист и передал Тарасу княжескую просьбу. Заметив, как тот помрачнел, Капнист укоризненно добавил:

— Тарас Григорьевич, поверьте мне — хозяевам может показаться, что вы обиделись на них.

— Я обижен на всех, кто будто бы желает добра своим слепым братьям-хлебопашцам, а на самом же деле живет их кровавым потом.

Капнист изумленно шевельнул своими мохнатыми черными бровями — такого он от гостя не ожидал, да и, в конце концов, вообще отказывался его понимать. Сам согласился ехать сюда, расспрашивал, интересовался, а теперь высказывает вот такие оскорбительные обвинения. Если бы не князь, он, Капнист, ни за что не стал бы унижаться, а молча повернулся б и ушел.

— Того, о чем вы говорите, нам сейчас не изменить, — после небольшой паузы проговорил Капнист. — Но князь не совсем здоров. Хочет вас видеть. И не следовало бы отказом усугублять его недуг.

Тарас смягчился и обещал сегодня же проведать князя.

Кабинет Николая Григорьевича был просторен и похож на музейную комнату: все стены увешаны картинами, между окнами — мраморные бюсты, на уставленных книгами застекленных шкафах — всевозможные статуэтки, памятные подарки.

Князь в синем с белыми вензелями домашнем халате сидел за широким письменным столом в высоком вольтеровском кресле. На стук он повернул седую голову. Его усы и бакенбарды были тоже прихвачены сединой. Гладко выбритый подбородок резко выдавался вперед.

В душе старик обрадовался приходу Шевченко, но их беседе явно недоставало непринужденности. Может быть, потому, что поэт был намного моложе, и, наверно, еще из-за того, что за долгие годы сановной жизни и казенной службы у князя непроизвольно выработалась привычка с людьми малознакомыми разговаривать скупо и сдержанно.

Князь понимал, что с Шевченко следовало бы держаться несколько, иначе, но никак не мог найти верный тон и от этого ощущал досадную неловкость.

А у Тараса все еще стоял перед глазами старый рыбак, его высохшие дрожащие руки. И все же беседовать с Репниным было интересно: чувствовался недюжинный ум этого уже вконец потрепанного жизнью человека, его исключительная осведомленность по поводу важнейших событий, имевших место в Российской империи и за границей. Репнин помимо своей воли поражал Тараса прекрасной памятью — так точно называл он разные имена, даты, малоизвестные подробности. Потом, вероятно, сочтя, что утомил гостя, князь велел позвать Варвару.

— С ней, надеюсь, вам интересней будет беседовать, — сдержанно проговорил он.

Когда Варвара вошла, он сухо представил ей Шевченко как столичного художника и попросил дочь показать гостю картины.

— После Эрмитажа вас, безусловно, трудно удивить, — заметил князь. — И все же любителю живописи не помешает познакомиться и с нашей коллекцией.