Джими Хендрикс - [50]

— Я был в шоке от публики. Да и группа играла не вместе, но он, истинный маэстро, такого я никогда не вдел, настоящий маэстро инструмента. Только из–за одного этого, думаю, он мог бы не играть так сильно перед какими–то опущенными.

— Как бы там ни было, я зашёл к нему в артистическую, когда он кончил, что я собирался ему сказать? я вообще колебался, заходить, или нет, но, скорее ворвавшись, чем войдя в артистическую, выпалил: «Е-е! Я только сказать, это лучшее, что я видел за свою жизнь», — а ведь это так и было. «О, спасибо, но не сейчас», — услышал я в ответ и выскочил наружу.

— Это был первый и последний раз, как я видел его. Я не думаю, что когда–нибудь он решил бы остановиться. Возможно, те люди, с которыми он играл, не были ему равны. Я только говорю, возможно, и эта возможность исходила из того, что с ними он не достигал лучшего качества. Он был слишком далеко впереди. Тогда, в Берлине, я смотрел во все глаза и старался понять, как он это делает, я же стоял совсем рядом на краю сцены и мне было всё хорошо видно, но, чёрт побери, как? Я только понимал, что он делает, но как? За всю жизнь не видел такого инструменталиста, о котором мог бы сказать подобное. Пару месяцев я был сам не свой, я продолжал играть, но моё сердце, оно было где–то далеко. Манера игры, она была не моя, это была его манера игры.

Последний концерт этих коротких гастролей должен был состояться в Роттердаме 14 сентября, но был отменён. У Билли Кокса произошёл нервный срыв и Джими решил, что лучшее, что можно было сделать в этом случае, отправить его домой в Штаты. Итак, Билли Кокс улетел в Америку, а Джими самолётом вернулся в Англию, в свой последний раз.

Прежде чем перейти к несчастным последним событиям, вернёмся чуть ранее в не менее несчастное время, проведённое им в полной изоляции в Нью–Йорке, где Джими написал так много писем, адресованных Монике в Дюссельдорф. Позже, уже после фестиваля на острове Уайт, когда Джими поехал по делам один в Германию, Моника приехала по просьбе Джими в Лондон найти и снять квартиру, где бы они могли встретиться после его последних коротких гастролей. Моника нашла квартиру в самом фешенебельном районе Ноттинг—Хилла — Lansdowne Crescent.

— Не смотря на то, что я очень скучала по Джими, — рассказала она мне, — и ждала с нетерпением встречи с ним, меня не покидало одно очень странное ощущение. Я до сих пор не нашла объяснение ему. Это как если бы я была одновременно самой собой и кем–то другим ещё.

Джими, прилетев в Лондон, остановился в отеле Камберленд в Marble Arch, не зная, где Моника сняла квартиру, потому что потерял с ней связь со времён Дюссельдорфа. Но, как Судьбе было угодно, и как мечтала об этом сама Моника, Джими нашёл её через общих с ней друзей.

В течение этих последних дней, Джими и Моника проводили много часов, гуляя в тени деревьев Гайд—Парка. Как рассказывала мне Моника:

— Джими подолгу оставался молчаливым, как если бы он выстраивал в уме и приводил в порядок свои земные дела. В течение этих долгих молчаливых медитаций и духовного самоуспокоения, он, казалось, общался с кем–то телепатически, используя какой–то метод неизвестный нам, землянам, и я молча шла рядом с ним, зная и понимая его духовное одиночество.

Ещё Моника рассказала мне вот что:

— В это время мы много разговаривали на необычные темы. Например, один вопрос, казалось, занимал его всё время, он постоянно меня спрашивал, люблю ли я его настолько, что готова умереть вместе с ним?

— И каждый раз, как он меня спрашивал об этом, я отвечала «да» — это шло из самой глубины моего сердца — ради Джими, моей первой и единственной любви, он был смыслом моей жизни. Он спрашивал меня, позволила ли я ему умереть, если бы мы договорились умереть вместе, и продолжала бы жить на земле, или умерла вместе с ним и отправилась бы в путешествие душ вдвоём.

— И каждый раз я отвечала одно и тоже: что я была бы рада умереть вместе, так как без него Жизнь бы потеряла для меня значение.

Ещё я попросил Монику рассказать о своих портретах Джими. Я их видел у неё дома в Дюссельдорфе. Она талантливая художница, на полотнах ей удавалось передать внутренний мир Джими Хендрикса: похоже её рукой водил сам Господь. Каждая картина — это захватывающей красоты мир, внутренний мир человека. Особенно мне запомнилась одна, она была настолько насыщена, что мне понадобилось несколько дней, чтобы осмыслить её.

Центральной темой картины был крест дымчато–пурпурового оттенка. На розово–лиловом фоне символы общности и смешения рас всего мира. В центре — Джими в виде яркого духа, в остальных частях — люди, которые изменили ход нашей истории в прошлом и настоящем. Среди них Мартин Лютер Кинг, Гитлер, вождь Неистовый Конь, Будда и Джеронимо. Сентиментальности добавляют фигурки младенцев всех рас в каждом их эволюционных эпизодах. Всё это освещено крестом, символом всего хорошего, что есть на свете. Несомненно, она писала свою картину, не без духовного влияния Джими.

О своих картинах в связи с этими последними днями, она рассказала мне:

— Джими, казалось, искал мира и тишины в эти последние дни, ещё он казался занятым мыслями, как бы лучше всё привести в порядок, прежде чем отправиться в путешествие по бесконечности. Он говорил со мной о своих портретах, которые он просил меня написать. Я отвечала, что они уже написаны и именно так как он хотел.