Джентльмены - [93]

Генри глубоко затянулся и прислушался к саксу. Казалось, музыкант репетировал, заткнув инструмент подушкой: звук напоминал взрывную волну, сотрясал спинной мозг и долго не отпускал, отзываясь вибрациями. Перкуссия подначивала, бас скользил вслед за саксофоном, гитара кралась рядом коротким отрывистым аккомпанементом.

Это был мегаполис, его рев и гам между тактами, которые перкуссионист буквально вколачивал в корпус баса. Это был мегаполис с кирпичными стенами, с разборками в подворотнях, с самоубийцами в окнах, это были жаркие, дрожащие улицы с подземкой, мусорными бачками, бычками и светящимися вывесками, машинами и лицами в отсветах красного неона, рифы становились все чаще, превращаясь в жалобные стоны, ритм набирал обороты, подбираясь к болевому порогу, где все внезапно разливалось лирической прохладой, не столько просящей, сколько требующей красоты и заставляющей публику трястись, как шекеры, словно свидетельствуя о присутствии божественного здесь и сейчас, вполне осязаемого, но все же ускользающего, преходящего. Эта благодать требовала невозможного, мечта была реальностью.

Этот саксофонист слушал Колтрейна зимней ночью перед изразцовой печью на Уденплан в Стокгольме. Публика разразилась восторженными аплодисментами. Докурив свой «Житан», Генри заметил, что покрылся холодной испариной. Его трясло. Мечта была реальностью, жизнь была мечтой.

— Тебе плохо? — спросил здоровяк-хозяин, протирая бокал. Генри уставился на него. — Что-то не так?

— Нет… нет… — выдавил из себя Генри. — Дело не в этом…

Генри попался. Он ловил каждый тон саксофона, узнавал каждый музыкальный ход, характерные самовоспламеняющиеся рифы. Казалось, саксофонист играет как в последний раз, растягивая каждый тон до последнего, выдувая его вглубь и вширь, пока не лопнет. Звук был несравнимо лучше прежнего, Билл по-настоящему вырос, теперь он напоминал настоящих великих слонов, на которых охотились, иногда успешно. Слонов, танцующих в Париже.

Возможно, преследуемый герой именно сейчас осознал, что время его настигло, что дальше бежать некуда. Монограмма, исполненная страсти и бессилия, выгравированная на крышке его портсигара, изображала не его, Генри, инициалы, но она преследовала его, настигая в любом уголке Европы роковой анаграммой, она была высечена, словно «Килрой»,[50] на каждом новом вокзале. И Генри не решался избавиться от нее — из уважения к судьбе.

Возможно, оба чувствовали угрозу, будто инвесторы, вложившие в Мод свой капитал, который теперь эта судьбоносная встреча подвергла непредвиденному риску. В любви и страсти не меньше факторов риска, чем в экономике.

Билл был агрессивен, будто накачанный наркотиками. Почувствовав хлопок по спине, Генри спокойно потушил «Житан», обернулся и оказался лицом к лицу с усталым, разбитым Биллом. Тот сильно изменился: волосы ниже плеч, впалые щеки, кожа бледная и чуть неровная. Он так и не полюбил дневной свет: по-прежнему носил темные очки, даже здесь, под средневековыми сводами.

— Старик! — воскликнул Генри, обнимая друга. — Я услышал, что это ты, я тебя не видел и не решался посмотреть, но я слышал! Ты стал силен, Билл. Ты чертовски крут!

Билл приглушенно засмеялся. Он был агрессивен, но не суетлив. Однако сдержать смех он не мог; он напоминал ребенка, который, пытаясь не засмеяться, изображает недовольство.

— Это просто too much![51] — сказал он. — Я сразу тебя узнал. Ты ни черта не изменился, сколько лет прошло?

— Почти пять, — ответил Генри.

— Five years! Это too much,[52] — воскликнул Билл. — Я сегодня в ударе. Все как по маслу.

— Ты стал силен. Я давно о тебе не слышал. Мод писала пару месяцев назад… — сказал Генри.

— Мод здесь, Генри. Мод здесь!

— Здесь, в «Сек»?

— В Париже! — кричал Билл.

— Вы теперь вместе?

Он был под кайфом, и все шло как надо, но размах был уже не тот, что прежде, в Стокгольме, когда он разглагольствовал о Париже и большом джазе. Возможно, его утомила трудная и долгая карьера, уподобившая его жестокой и прекрасной музыке, а может быть, его смутило отсутствующее выражение лица, которым Генри встретил сообщение о том, что Мод в Париже. Взгляд Моргана словно заволокло пеленой. Билл рассказывал обо всем, что произошло с «Беар Куортет», о гастролях в Дании и Германии, он говорили обо всем, что приходит в голову при встрече со старым другом. Но вдруг Билл заметил, что Генри его не слушает, что Генри не здесь, он увидел его затуманенный взгляд.

— Так вы теперь вместе? — повторил Генри. — Ты и Мод…

— Sucker! — воскликнул Билл. — Ну, время от времени.

— Как это — время от времени? — повторил Генри.

— Ну, до сегодняшнего дня, например.

— Вы поссорились?

— Ты же знаешь, каково перед концертом, — ответил Билл. — Нервы… А она собиралась на ужин с каким-то чертовым послом. Вечно ей надо быть на передовой. Будет Париж гореть — она побежит смотреть, такая уж дамочка. Ей тридцать стукнуло, кстати.

— Time goes by,[53] — заметил Генри.

— Но сейчас она уже, наверное, в отеле, — сказал Билл. — Отель «Иври», Рю де Ришелье. Иди к ней, Гемпа, ты должен повидать ее.

По-прежнему глядя перед собой с отсутствующим видом, Генри сделал большой глоток пива.