Джентльмены - [91]

Вот тогда очередь и дошла до Мину.

— You would suit the place perfectly! — рявкнул ковбой, одобрительно глядя на Мину. — How much are you, monsieur?[48]

Мину промолчал и попытался скрыться. Он был застенчив и не любил повышенного внимания к своей персоне.

— I mean… — упорствовал ковбой, все так же громогласно. — Combien etes-vous?[49]

Вероятно, Мину уже приходилось слышать этот вопрос, на который было проще ответить и обрести чаевые и свободу.

— Метр двадцать пять, — сказал Мину, ибо таков и был его невеликий рост.

— No, monsieur, — хрюкнул американец. — Сколько — в долларах!

Видимо, это и стало последней каплей в чаше терпения Генри Моргана, этого наивного Свена Дувы. Он решил вмешаться и подошел прямо к ковбою, чтобы четко сработать правой, оставив метку прямо между глаз этой свиньи.

Началась потасовка. Дали не дремал и угостил Генри тростью, орудуя ею не хуже, чем старый учитель — розгами. Мину изо всех сил старался разнять драчунов, но тщетно: он был слишком мал. Для наведения порядка в «О Куан» потребовалось вызвать жандармов. Генри забрали для допроса.

После того героического вмешательства богемный боксер Морган перестал быть желанным гостем в «О Куан». Жизнь, Жан-Поль Сартр и Мину были коротки, а вот искусство — искусство вечно, это Генри запомнил.

Одни люди ходят в музеи, другие — в кафе. Кто-то ходит в музеи, кто-то — никогда. Возможно, это могло бы стать темой для исторического исследования: выяснить, когда и при каких обстоятельствах человек стал собирать и хранить вещи, связанные с прошлым, и какую роль это сыграло в формировании представления человечества о самом себе. Может быть, это чисто западноевропейское явление, я не знаю. Музеи — это наше бескровное прошлое, демонстрация следов жизни, своего рода совесть, заключенная в стеклянные шкафы и снабженная печатью и сигнализацией. Все искусство музеально — кроме музыки. Насколько я могу понять, Генри Морган был музыкантом, лишенным представлений о пространстве и времени.

Париж, в котором Генри Морган провел последнюю весну своей ссылки, был сердцем революции, городом брожения, как в дни Коммуны на девяносто семь лет раньше, как в дни Интернационала раньше на пятьдесят четыре года и как в дни Блюма за тридцать лет до этой весны. В такое время не ходят по музеям — во всяком случае, не люди вроде Генри. Он был из тех, кто ходит в кафе.

Генри-бульвардье читал все газеты, которые попадали ему в руки, с трудом продираясь сквозь сложные колонки «Монд», разбирал по слогам все листовки и коммюнике революционных сил. Вскоре ему довелось увидеть легендарных героев в действии: низкорослого физика Гейсмара, удалого Кон-Бендита и даже Сартра. Генри слушал уличные разговоры и, разумеется, вмешивался во все драки, где бы он ни появился. Народ наивно верил, что Генри настоящий герой.

Так он глотал пену дней, и я без труда могу представить себе, как Генри-бульвардье просыпается в своей тесной кровати, протирает глаза, бросает заспанный взгляд на голубей, воркование которых на соседней крыше могло разбудить и покойника, и встает, чтобы умыться холодной водой и соорудить себе континентальный завтрак.

Генри был в своей стихии. Он добрался до цели. Это был Париж со всеми его каштанами, бульварами, аллеями, кафе и клубами, красивыми женщинами, женщинами некрасивыми, богатыми снобами и нищими клошарами, нелепой богемой, авантюристами и завтрашними звездами — всем тем, о чем с такой теплотой отзывались Билл из «Беар Куортет», Мод и Хемингуэй. Здесь Генри чувствовал себя словно рыба в воде. Париж приветствовал любознательных исследователей. Очень скоро Генри стал бульвардье, меньше чем за год пройдя три тысячи километров, износив четыре пары ботинок, прогуливаясь по всевозможным улицам в белом плаще, купленном в лондонском секонд-хэнде — Кенсингтон, шестьдесят четвертый год, — в потертой кепке, с полными карманами журналов и бульварных газет.

По утрам Генри долго сидел за чашкой цикориевого кофе с горячим молоком, глядя на жестяные крыши и прислушиваясь к пробуждению дня, прежде чем заняться делом. Он снимал небольшую комнату на Рю Гарро, в тесно застроенном районе между монмартрским кладбищем и Сакрекёр, недалеко от Плас Клиши, где можно было часами бродить, при желании воображая себя Миллером. Генри был доволен всем. Иногда он снимал уличную девицу, иногда глазел на удивительные карточные игры арабов — Генри стремился усвоить все трюки и приемы выживания. И он выжил.

После завтрака Генри брился, очень тщательно. Возможно, рассматривая свое отражение в зеркале над треснувшим умывальником, он отмечал, что становится старше. Годы дают о себе знать по-разному: у одних — складками на животе и брюшком, у других — мешками под глазами, морщинами, опухолями, шрамами и бесцветным выражением глаз.

Генри стал старше. Четыре года изгнания не прошли для него бесследно. Волосы его были все так же коротко острижены и расчесаны на пробор. Глаза голубые, словно вечность. Генри напоминал крупного мальчугана, который сопротивлялся и упорствовал, не желая взрослеть. И все же он стал старше, каким-то особым образом. Тело обрело вес и устойчивость. Грудь стала шире, плечи расправились и придали Генри ту стать, которой не хватало сосунку. Он многое видел и многое пережил, удивительным образом выбираясь целым и невредимым из всех передряг, пусть не всякий раз с честью.