Джентльмены - [86]
Кроме прочего, речь шла о солидарности с народами Индокитая, которые все больше страдали от американского террора и чье сопротивление демонстрировало небывалую силу. В шведскую поэзию вообще — и в поэзию Лео Моргана в частности, — проникло представление о таком глобальном явлении как империализм. Литературный журнал «БЛМ» даже стал жертвой скандала и потерял многих подписчиков после публикации стихотворения Сонневи о Вьетнаме, и Лео, разумеется, выразил свое отношение к ситуации, пусть он и не был мастером агитационной и политической поэзии. Лео Морган был искренне возмущен, даю голову на отсечение. Ребенок, скрывавшийся в древних лабиринтах его мозга, знал, как человека охватывает паника, как дикий страх вырывается наружу холодным потом, головокружением и криками, когда земля содрогается от взрывов бомб. Лео прошел через этот ад, Инферно, и, может быть, именно поэтому написал злое, желчное стихотворение «Шерстяной ангел» — заголовок которого, конечно, может показаться одним из множества модернистских заголовков, — но это не просто эффектная фраза. Автор баллады сводит счеты именно с шерстяными ангелами — сестрами «Красного креста», которые упорно посылают шерстяные одеяла в пострадавшие от катастроф страны Третьего мира.
В каждой строфе возникает Бигглз,[44] который, подобно наемному убийце, служит и Добру, и Злу. Он лишь профессионал, выполняющий свою работу. И он же, по мнению Лео Моргана, самый опасный из нас, ибо тот, кто позволяет слепому долгу усмирить свою совесть, пропадает в джунглях, где он невидим — для Бога?! — и незряч.
«Антививисекционные дамы» «Красного креста» оказываются генеральскими женами, женским «сверх-Я» военных. Исповедальные мадонны лишь откупаются добрыми делами, подменяют служение услугой, усыпляют совесть Запада. Даже стороннему наблюдателю ясно, насколько непростая задача — описать путь Лео Моргана от наивного, хрупкого мечтателя, автора «Гербария», к косматому шаману, создателю «Лжесвященных коров». Мистические легенды, которыми окружена эпоха шестидесятых годов, этот золотой век, настолько сбивают с толку и вводят в заблуждение, что добраться до сути представляется почти невозможным. Как уже было сказано, для подтверждения предположений необходимо прибегнуть к биржевым сводкам. Монументальный май шестьдесят восьмого стал не в меру разрекламированным карнавалом, который разочаровывает путешествующих в истории, или застрахованным на баснословную сумму незначительным произведением искусства, которое в случае кражи приносит жалобно причитающему владельцу незаслуженное вознаграждение.
Но Лео Морган не собирался подвывать волчьей стае, которая на протяжении всех семидесятых сокрушалась из-за провала восстания. Лео не был тиражным поэтом, как не был и дежурным повстанцем. Он был слишком своеобразен для этого. Его путь был уникален. Это был даже не путь, а смертельно опасная тропинка через злобную местность, полную волчьих ям и мин.
Этот двуликий, словно Янус, скальд никогда не ощущал себя в полной мере участником событий, он вечно жил под покровом тайны, вне реальности. Слова не проникали сквозь этот покров. Слова были ключами, ключевые слова, рассеянные навсегда. После грехопадения не только человек был отделен от Бога, но и слова — в особенности слово «любовь», — начали долгий и кровавый путь к бессодержательности. Слова были хрупкими ключами, которые прошли через всю историю культуры, не в состоянии найти нужный замок в нужной двери. Множество значений, что теснятся в каждом слове — как бородки на ключе, — сулили то, к чему человек безуспешно стремился с самого момента утраты. Было слово «любовь», но самой любви не было. Было зло, но слов, способных выразить зло, не было. «Ключи предвещают дверь, / где угодно на этой земле. / Крещение предвещает мир, / но слов не найти…»
Язык нужно ломать, плавить металлические ключи, отливать новые формы, свободные формы. Лео мог быть только свободен, абсолютно свободен ото всех обязательств, от связей и обещаний. Никто не мог предъявлять к нему требования, ответственность, которую он возложил на себя, была лишь ответственностью свободы, а она тяжелее любых рабских оков. Момент осознания свободы — момент ужаса: перед человеком разверзается бездна, словно черная дыра, где материя сжата до состояния пустоты. Не за что ухватиться: нет ритуалов, нет церемоний и процессий, всякое понятие имеет лишь то значение, которым мы наделяем его в данный момент. Нет смысла читать старые книги, ибо книги могут гореть, и это хорошо.
Если шестидесятые годы отмечены своего рода фанатичной преданностью идеям, то Лео был исключением, подтверждающим правило. У него были симпатии — не имеющие ничего общего с его благородным происхождением, — но лишь уподобляясь елейному проповеднику без прихода, Лео торжествовал как поэт.
«В той темноте не осталось улик, / она без гражданства, диван в мурашках / Никто не верит убийце, если нет трупа…» — это строки из «Лжесвященных коров». Сложно найти более мрачное описание любовного свидания, нет ничего более далекого от классической любовной лирики.
