Джентльмены - [44]

Может быть, именно той ночью Лео стал змеененавистником и змеепоклонником, в одно мгновение осознав свою безутешность. Внезапно — без предупреждения, без единого удара Стормёнского колокольчика, который звонит, предвещая бурю, — этот вечер дня солнцестояния был озарен неумолимым светом непостижимости. Как только Лео вернулся домой, раздался сигнал тревоги: люди кричали и звали на помощь. Лео услышал невнятные выкрики со стороны озера и бросился туда. Он увидел, как папина красная хромированная гармонь сверкает на солнце у прибрежного камня. Он увидел деда, Нильса-Эрика и каких-то женщин, которые тащили что-то из воды. Греты поблизости не было, но ее имя слышалось здесь и там: надо позвать Грету. Увидев мальчика, дед крикнул ему, чтобы тот не подходил: стой, где стоишь, или иди домой, или куда угодно, только проваливай. «Бедный мальчик!» — послышался голос одной из женщин, которая бросилась к Лео и обняла его со слезами, — как ужасно, такой кошмар, и Лео чувствовал запах кофе, свежего кофе. Женщина сотрясалась от рыданий, уткнувшись лицом в мальчишечье плечо, и между всхлипываний слышались слова о папе Лео, Бароне Джаза, который был хорошим человеком, таким веселым и вообще, и больше Лео ничего не слышал. Лео ничего не слышал и ничего не говорил, но видел все, чего ему не следовало видеть, — отчетливо, как на иллюстрации к «Путешествиям Гулливера».

Спустя ровно двадцать лет мы с Генри Морганом стояли на кладбище Скугсчюркогорден, зажигая свечи в память об ушедших: это был День Всех Святых, и Генри рассказывал, что на похоронах ревел белугой. Он пытался быть настоящим мужчиной, который не плачет, но ничего не получалось. Так окончилась долгая череда мучений и испытаний. Ночь после дня солнцестояния запомнилась братьям необычайно отчетливо и ясно: Генри вместе с девушкой отплыл с островка, где они прикончили целую упаковку презервативов, возлегая на парусине, расстеленной на скале. Едва добравшись до Стормён, Генри заметил что-то неладное. Он попрощался с девушкой, и она, с расплывшимся макияжем и пятнами на платье, заковыляла домой. Генри почти сразу узнал, что произошло, пока он предавался любви на островке. Ему стало так невыносимо стыдно, что он едва не потерял рассудок. Словно бешеный, он бросился на верфь, чтобы разрубить на кусочки те части Ковчега, что стояли там частицами воплощенной мечты. Если бы не дед, который повалил его на землю и обезоружил, Генри, возможно, удалось бы испортить все. После этой встряски Генри словно подменили, и он с еще большей энергией принялся за восстановление разрушенного. Круглые сутки он орудовал топором, пилой и рубанком, а по щекам беспрерывно катились слезы, так что его разметка на глаз оказалась куда менее точной, чем дедовская.

Десятилетний Лео держал себя в руках, стараясь утешить мать. Она звала его своим ангелом, то и дело крепко прижимая к себе. Он стал свидетелем трагедии, но казалось, будто самое страшное не затронуло мальчика, как бывает с теми, кто оказался в самом центре урагана. Он словно бы достиг новой степени совершенства, а не утратил часть преходящей бренности. Мальчик с тонкими старческими чертами лица и печальным серьезным взглядом вызывал всеобщее восхищение.

Скорбная весть быстро разлетелась по стране, Грета стала прославленной вдовой: многие разделили ее горе. Разумеется, о безвременной кончине Барона Джаза говорили разное: злые языки намекали, что все вполне могло произойти по желанию самого Барона, но верить этим сплетням не было ни малейшего основания. Барон Джаза едва достиг расцвета, жизнь открывалась перед ним новыми горизонтами, и причин для отчаяния у него не было.

«СМЕРТЬ БАРОНА ДЖАЗА» — гласил заголовок одной из крупнейших газет страны, музыкальный критик которой посвятил памяти Гаса Моргана колонку длиной не менее тридцати сантиметров с большой фотографией. Текст прославлял «характерный теплый, лирический тон Барона, который для многих означал джаз по-шведски: сочетание неистовости запада и шведской неторопливости отмечали оригинальный стиль Барона, которому удалось показать общечеловечность музыки…» Заканчивалась статья словами, одновременно раболепными и берущими за душу: «Парнас шведского джаза утратил своего барона, своего крон-принца».

Куртизанка (Генри Морган, 1961–1963)

В спортклубе «Европа» все только и говорили, что о Матче. Весь Стокгольм, вся Швеция, а то и весь мир в тот день говорили о Матче. Генри Морган, как обычно, насвистывал «Путти-путти» — песенку, которая в то время находилась где-то в середине шведского хит-парада. Стряхнув с ботинок скользкий, тяжелый и мокрый снег, он поздоровался с Виллисом, который вешал новую грушу: старая лопнула.

— Теперь одна надежда на тебя, — сказал Виллис. — Не скоро у нас появится новый чемпион.

— Если вообще появится, — отозвался Генри. — Ингемар не оклемается после такого, ни за что.

Все слушали репортаж с Матча — третьего и последнего боя между Инго и Флойдом, «решающего поединка», как называли эту клоунаду, — по радио; и нокаут в шестом раунде прогремел, как гром среди ясного неба. Флойда дважды укладывали в первом раунде, в шестом и последнем ему тоже досталось. Газеты писали о четвертом бое, но знающие люди понимали, что для Инго возврата нет. Он был слишком умен.