Джентльмены - [42]

С Генри все обстояло иначе: по плаванию он был лучшим в округе. Даже привычные к воде жители Стормён говорили, что он плавает, как рыба. Уже в пятьдесят третьем году его выбрали для участия в киноинструкции по плаванию «Калле учится плавать кролем» — роль, которая, возможно, повлияла на всю последующую жизнь Генри.

Когда дождь лил как из ведра — осенью на Стормён дождь шел неделями — этот бродяга шлялся по улице в одной рубашке, разыскивая червей для рыбалки, и загнать его домой было не так-то просто. Температура его тела каким-то хамелеонским образом менялась в зависимости от погоды, совсем как у деда, корабела, который в самую стужу, одетый в одну лишь потрепанную куртку, голыми руками строгал палубу и шпангоуты на продуваемой всеми ветрами верфи.

Генри был дедушкиным любимцем. Так было всегда. Он был дедушкиным подручным на верфи. Ветер и непогода им нисколько не мешали. Они были мужчины, а мужчин тянуло в море. Каждое лето Генри качался на волнах в парусной лодке, выстроенной дедом, и никогда не чувствовал себя одиноким или потерянным, никогда не боялся. Выйди в море на неделю — все равно встретишь кучу народа, говорил Генри. В открытом море можно встретить буксир или каноэ, которое направляется в финские шхеры. Генри утверждал, что однажды уплыл так далеко на восток, что потерял всякие ориентиры, и вдруг увидел рыбака, который ловил салаку и говорил по-русски. Пришлось повернуть назад. Но это еще что — однажды, когда Генри-моряк сидел на прибрежном островке, он увидел на скале русалку, которая выплыла на берег, чтобы почистить чешую. Такими рассказами Генри потчевал брата перед сном, вернувшись из странствий по морским просторам.

Генри с дедом довольно рано решили вместе построить настоящее большое судно. Они то и дело говорили об этом, и во всех тех немногих письмах, что Генри написал за свою жизнь, излагались новые идеи относительно судна; эти письма были отправлены из зимнего Стокгольма на остров деду. Летом они делились мечтами о необыкновенной лодке, рисовали детали, обсуждали практические моменты и планировали великие морские путешествия.

Заказов становилось все меньше, дед все чаще строил скромные лодочки для отдыхающих, а иногда и небольшие ялики для любителей парусного спорта. Время настоящих трудов осталось позади.

Дед спокойно ждал пенсии, чтобы они с Генри могли всерьез заняться удивительным парусником. Наброски и эскизы со временем превратились в настоящие рисунки. К середине пятидесятых они изображали изящный киль, над которым возвышались шпангоуты — один за другим, тщательно и строго прорисованные опытной рукой корабела. На острове стали поговаривать о Янсоновом ковчеге. Дед, однако, не думал о религии — все больше о пенсии. Генри же мечтал о будущем.

«Гербарий» стал прощанием с идиллией Стормён, где долгими летними месяцами росли и вызревали Генри и Лео Морганы. Летом пятьдесят восьмого на смену беспечной сладости детства — которое для Лео не было особо сладким — пришла соль серьезной и взрослой Жизни.

Был день летнего солнцестояния, и на Стормён, как и везде, этот языческий праздник отмечали танцами и играми вокруг украшенного крестообразного столба, на перекладине которого вместо обычных венков висели две рыбины, сплетенные из веток. Для жителей побережья это была непременная и важная деталь празднества.

Вместе с отдыхающими на лугу собралось около ста нарядных и веселых гостей. В палатках продавали морс, булочки и сосиски, и мальчишки соревновались, кто съест больше. Лео никогда не участвовал в подобных состязаниях. У него не было ни малейшего шанса на победу, да ему и не хотелось. Его больше интересовали танцы дебилов. Население Стормён, как уже было сказано, страдало от большого количества близкородственных браков, и когда наступала пора традиционной «пляски лягушат», отсталые мальчуганы носились вокруг, словно вырвавшись на волю после зимнего заточения. Они дико веселились, пуская слюни, и никого это не беспокоило — летний праздник был для них лучшим днем в году.

К вечеру, конечно же, устраивали застолье: сельдь, водка — и жареные сосиски для детей. Праздновали всегда на сеновале Нильса-Эрика, одного из главных рыбаков Стормён. Народ вплотную сидел за длинными столами, Барон Джаза играл на гармошке вместе с двумя другими музыкантами; вечер был волшебным и полным соблазнов, как и полагается. Дети играли в лесу и плясали перед костром, на котором жарились сосиски; рыбаки постарше храпели на чердаке; кое-кто из отдыхающих норовил подраться, а инвалиды все скакали лягушатами по сеновалу.

Лео, как обычно в это время, сидел на бочке в углу покосившегося сеновала. Это место ему нравилось: он был вместе со всеми, но все же поодаль. Он наблюдал, не участвуя в действе, он видел лица, руки, которые двигались все живее, то и дело проникая на запретную территорию: ковыряли в носу, гладили груди, чесали промежность, касались бедер… Лео гадал, что будет происходить ночью — кто поругается, кто подерется, кто поссорится, когда гармошка Барона Джаза умолкнет, а свет нового утра разоблачит проступки ночи.

Из угла Лео было видно, что Генри и один из здоровяков сыновей Нильса-Эрика этим вечером положили глаз на одну и ту же девчонку. У Нильса-Эрика было больше всего домиков на острове, он сдавал их отдыхающим, а эта девушка была одной из приезжих, и Лео знал, что сыновья Нильса-Эрика дружно дрочат в сарае, как только девчонка выходит на скалы в купальнике. Пацанам не хватало девчонок: в Кохколма было несколько, но, по слухам, они собирались вскоре переехать в город. Так что они использовали любую возможность.