Джек Лондон: Одиночное плавание - [81]

Датирована заметка 30 апреля и озаглавлена «Бой с дальнего расстояния». И действительно, — с «дальнего»: нет в корреспонденции ни живого дыхания боя, ни впечатляющих картин, ни живописных подробностей. Близко — хотя бы на «дистанцию пушечного выстрела» — не допускали.

Единственная, по-настоящему «живая» корреспонденция датирована 1 мая 1904 года. Ценность ее не в правдивом описании боестолкновения японцев и русских сил (его там просто нет), а в эмоциях — в человеческих эмоциях Джека Лондона. Вот этот фрагмент:

«Я ехал мимо мертвых и раненых японцев на дороге и чувствовал ужас при виде военных бедствий. <…> К. этому времени я уже несколько месяцев жил среди азиатских солдат. Лица вокруг меня были азиатскими лицами, кожа — желтой и смуглой. Я привык к людям другого племени. Мой разум привык принимать как должное, что здесь у воюющих людей глаза, скулы и цвет кожи отличаются от глаз, скул и цвета кожи людей моей расы. Я привык к этому, таков был порядок вещей. <…> Я въехал в город. В окна большого китайского дома с любопытством заглядывало множество японских солдат. Придержав лошадь, я тоже с интересом заглянул в окно. И то, что я увидел, меня потрясло. На мой рассудок это произвело такое же впечатление, как если бы меня ударили в лицо кулаком. На меня смотрел человек, белый человек с голубыми глазами. Он был грязен и оборван. Он побывал в тяжком бою. Но его глаза были светлее моих, а кожа — такой же белой. С ним были другие белые — много белых мужчин. У меня перехватило горло. Я чуть не задохнулся. Это были люди моего племени. Я внезапно и остро осознал, что был чужаком среди этих смуглых людей, которые вместе со мной глазели в окно. Я почувствовал странное единение с людьми в окне. Я почувствовал, что мое место — там, с ними, в плену, а не здесь, на свободе, с чужаками. <…> На дороге я увидел пекинскую повозку, которую тащили китайские мулы. Рядом с повозкой шли японские солдаты. Был серый вечер, и все вещи на повозке были серые — серые одеяла, серые куртки, серые шинели. Среди всего этого сверкали штыки русских винтовок. А в груде серой ветоши я разглядел светлую голову, только волосы и лоб — само лицо было закрыто. Из-под шинели высовывалась голая нога, судя по всему, крупного человека, белая нога. Она двигалась вверх-вниз вместе с подпрыгивающей двухколесной повозкой, отбивая непрерывный и монотонный такт, пока повозка не скрылась из виду.

Позже я увидел японского солдата на русской лошади. Он прицепил на свою форму русскую медаль; на его ногах были русские офицерские сапоги; и я сразу вспомнил ногу белого человека на давешней повозке.

В штабе… японец в штатском обратился ко мне по-английски. Говорил он, конечно, о победе. Он сиял. Я ни намеком не выдал ему своих сокровенных мыслей, и все же он сказал при прощании:

— Ваши люди не думали, что мы сможем победить белых. Теперь мы победили белых.

Он сам сказал слово “белые”, и мысль была его собственная; и пока он говорил, я снова видел перед собой белую ногу, отбивающую такт на подпрыгивающей пекинской повозке».

Примечательный отрывок. И примечателен он не только эмоциями — понятной и совершенно естественной жалостью, которую испытывает автор к пленным и убитым русским, но и другим: расовой солидарностью. Страна Лондона на стороне японцев, Лондон и сам не симпатизирует русским, да к тому же ненавидит самодержавие (о его реалиях он прочитал и наслушался от той же Струнской немало), но… «белый человек с голубыми глазами» ему все же ближе, и с этим ничего не поделать. Он ощущал себя «чужаком среди этих смуглых людей».

Так закончился февраль, прошел март, за ним апрель, наступил май. Лондон совсем потерял терпение, телеграфировал Херсту: если он не может обеспечить ему доступ на фронт с японской стороны, так пусть переправит к русским — он станет наблюдать оттуда. И вообще: ему всё надоело, и если в ближайшее время ничего не изменится, он «выходит из игры» и возвращается в Штаты. На нервы действовала не только вынужденная пассивность — он никак не мог оправиться от болезни. Ричард X. Дэвис[184], входивший в группу американских журналистов в Сеуле, вспоминал, что Джек выглядел очень плохо — осунулся, исхудал, ходил прихрамывая. Всех донимали вши, а у Джека обнаружилась еще и экзема. К тому же он тосковал по Чармиан и писал ей письма, полные любви.

Скорее всего, всё это в совокупности — физическое недомогание и нервное напряжение — стало причиной эпизода, который прервал корейскую эпопею. Суть его в следующем: к каждому корреспонденту японцами был прикреплен небольшой штат «помощников», по существу, и слуг, и соглядатаев одновременно. Положение с провизией и фуражом было напряженным. Обслуга нередко воровала и то и другое у соседей. И вот однажды Лондон застал одного из денщиков, когда тот воровал чужой фураж, и набросился на него с кулаками.

Позднее он рассказывал Чармиан: «Я и ударил его всего один раз — ударил его кулаком. Да что там ударил, он сам налетел на кулак и упал с глухим таким звуком. А потом скулил две недели и ходил весь перемотанный бинтами».

Так это было или нет, сказать трудно (похоже, Джек все же лукавил). Судя по всему, японца он избил серьезно. Дело приобрело скверный оборот — Лондона арестовали. Поскольку тот, кого он поколотил, был военнослужащим, следовало ожидать, что судить писателя будет военный трибунал. А у того суд скорый и результат известный — расстрел. Во всяком случае, японские воинские власти смотрели на дело серьезно и такой финал не исключали.