Джек Лондон: Одиночное плавание - [55]

«Дорогой Тед… Тысяча извинений, что не написал раньше, но меня на самом деле долго не было дома. Сразу по приезде я сорвался в горы — занимался старательством и вот только вернулся — без результата. Так что не стоит теперь писать мне письма, адресуя их в Дайи. Но все хорошо, что хорошо кончается. Что касается моего путешествия: я слег с цингой в мае, а 7 июня послал всё подальше и в компании двух ребят двинулся из Доусона к форту Святого Михаила в маленькой лодке вниз по Юкону. Мы прошли две тысячи миль по реке и 21-го были на месте, несмотря на все задержки и остановки. Мои партнеры все еще там и зависит от того, что они мне напишут, — поеду ли я в феврале туда или нет. Что касается заявленных нами участков, не знаю — они могут принести изрядные тысячи <долларов>, а могут не принести и ничего…»[138]

А что? Ведь вполне мог отправиться и обратно — если бы от зарегистрированных партнерами участков был прок. Но никакого проку от них, разумеется, не было.

Письмо, фрагмент из которого мы привели, большое, подробное, его строки дышат уверенностью и бодростью. Но фон у этого письма на самом деле был совершенно иным: именно тогда он взялся за поиски работы… Впрочем, предоставим слово самому Лондону:

«Времена были тяжелые. Даже чернорабочим устроиться было невозможно. <…> У меня не было опыта, если не считать работы в прачечной и на судах. Как глава семьи я теперь не осмеливался уйти в море, а в прачечную устроиться не мог. Я стал на учет в пяти конторах по найму. Поместил объявление в трех газетах. Обошел всех своих немногочисленных знакомых, прося их посодействовать в отношении работы, но сделать это они либо не хотели, либо не могли.

Положение стало отчаянным. Я заложил часы, велосипед и непромокаемый плащ — гордость отца, завещанный им мне. Этот плащ был и остался единственным наследством за всю мою жизнь. Новый он стоил пятнадцать долларов, а ростовщик мне дал за него два. Да, забыл рассказать: как-то раз ко мне явился один из моих давнишних портовых дружков и принес фрачную пару, завернутую в газетную бумагу. Он не мог вразумительно объяснить мне, как попал к нему этот костюм, да я и не требовал подробностей. Я решил взять у него этот костюм. Не для того, чтобы носить. Боже упаси! Я дал ему взамен кучу ненужного старья, которое не брали в заклад. Он распродал это старье по мелочам и кое-что за него выручил. А фрачную пару я заложил за пять долларов, небось, она до сих пор висит у ростовщика на вешалке. Я и не собирался ее выкупать.

Работы по-прежнему не было. А ведь на рынке труда я был выгодным товаром. Мне было двадцать два года, я весил сто шестьдесят пять фунтов, и каждый фунт был годен к работе; цинга моя почти прошла: я лечился тем, что жевал сырой картофель. Я обошел все места, где требовались рабочие, пробовал даже стать натурщиком, но художественные мастерские и без меня осаждало множество безработных парней с хорошим телосложением. Я писал по объявлениям, предлагал свои услуги для ухода за престарелыми калеками. Надумал было заняться продажей швейных машин на комиссионных началах, без жалованья, но, узнав, что в тяжелые времена бедняки не покупают швейных машин, отказался от роли агента. Конечно, наряду с такими легкомысленными затеями я готов был наняться чернорабочим или портовым грузчиком куда угодно! Надвигалась зима, и в армию городских безработных вливались еще и сельские батраки. А тут, как на грех, я не был членом профсоюза: не до того мне было, когда я гулял по свету или штурмовал высоты наук!

Я брался за всё, работал и поденно, и почасно. Подстригал траву на газонах, подрезал живые изгороди, выбивал ковры. Пошел держать экзамен на почтальона и сдал лучше всех. Но, к сожалению, вакансий не было, и меня поставили на очередь. В ожидании, пока подойдет моя очередь, я подрабатывал по мелочи то тут, то там»[139].

Лондон говорил, что в ту пору совершенно не думал о литературном труде. Более того, утверждал: «О литературной деятельности я больше не помышлял. С этим покончено!» Лукавил. В том же, только что упомянутом письме Эдварду Эпплгарту добрых две трети посвящено подробному разбору поэтических текстов товарища. Джек апеллирует к Шекспиру, Браунингу, Лонгфелло; строчка за строчкой обстоятельно анализирует поэтический текст, предлагает варианты, объясняет, почему одно слово следует заменить другим, почему тот или иной оборот неудачен. Какое уж тут: «Я давно уже отказался от мысли стать писателем»! Да и тот простой факт, что он якобы «от вынужденного безделья» взялся за очерк — о том, как путешествовал в лодке по Юкону и проделал почти две тысячи миль за 19 дней, — тоже весьма красноречив. Он вспоминал, что принялся за дело только для того, чтобы «получить десять долларов», утверждая, что в жизни не писал для газет и не знает, откуда взялась уверенность, что ему заплатят. И опять — лукавство. Особенно если вспомнить успех, который выпал на долю «Тайфуна у берегов Японии», и — чек на 25 долларов. Да и публикации в Aegis чего-то стоили. Тем более что мать весьма поддерживала сына в литературных начинаниях и, безусловно, верила в него. Вот кто не верил, так это Мэйбл, его возлюбленная (вспомним, как реагировала Руфь в «Мартине Идене» на планы героя стать писателем). Реальная Мэйбл Эпплгарт, скорее всего, согласилась бы с таким ее высказыванием: «Мне бы хотелось, чтобы любимый и уважаемый мною человек был занят более серьезным и достойным делом, нежели сочинительство… Я считала и сейчас считаю, что вам всего лучше было бы научиться стенографии — писать на машинке вы умеете — и поступить в папину контору. У вас большие способности, и я уверена, что вы могли бы стать хорошим юристом». А может быть, нечто подобное и высказывала.