Джек Лондон: Одиночное плавание - [18]

Трудно поверить, что именно так все и было. Но денег действительно у Прентиссов было больше, чем у Лондонов, и не только благодаря Дженни. Ее муж, в прошлом офицер армии северян, имел право на небольшую, 10–12 долларов в месяц, пенсию (в отличие от старшего Джона Лондона, «государственной» землей он не обзавелся, потому государство было ему «должно») и, скорее всего, получал ее. Разумеется, кормилица знала о положении в семье Лондонов, знала о выматывающей — и к тому же опасной! — работе Джонни на консервной фабрике и хотела «своему мальчику» добра. Интересно, раскрыл ли Джонни ей все карты, сообщил ли, что собирается заделаться «устричным пиратом»? Что бы ни говорил впоследствии по этому поводу сам писатель, всей правды мы все равно не узнаем — свидетелей того разговора не было. Да это и не особенно важно. Куда важнее, что деньги были обещаны, даны 20 долларов для задатка, чтобы Джек мог вручить его продавцу в знак серьезности намерений.

А теперь предоставим слово самому покупателю: «Затем я разыскал “Француза” Фрэнка, устричного пирата, который, по слухам, хотел продать свой шлюп “Карусель”. Шлюп стоял на якоре на аламедской стороне близь Уэб-стерского моста; когда я явился, Фрэнк принимал гостей, угощая компанию сладким вином. Побеседовать о деле он вышел на палубу. Да, он готов продать свой шлюп. Но сегодня воскресенье. К тому же у него гости. Завтра он приготовит купчую, и я смогу вступить во владение».

В автобиографическом романе «Джон Ячменное Зерно. Воспоминания алкоголика» (в некоторых изданиях подзаголовок романа переведен как «Исповедь алкоголика») Джек Лондон весьма подробно описал, как происходила покупка и какие события этому сопутствовали:

«Я был так счастлив… Вчера в это время я сидел за машиной, в духоте, в спертом воздухе, без конца повторяя одно и то же движение. Какой контраст с царящим здесь беспечным весельем! Я попал сюда чудом и вот сижу, как свой, в кругу устричных пиратов, искателей приключений, которые не желают быть рабами установленных порядков, которые презрели всяческие запреты и законы и стали хозяевами своей судьбы. <…>

Предвечерний бриз весело врывался мне в легкие, рябил воды залива, гнал шаланды, которые нетерпеливо гудели, требуя, чтобы развели мост. Вокруг сновали буксиры с красными трубами, их пенистый шлейф покачивал наш шлюп. От склада вытянули баржу с грузом сахара, и она прошла мимо нас. Солнечные блики золотили морскую рябь; жизнь казалась великолепной»[53].

Впрочем, в этом мире были свои непреложные законы, которым нужно было следовать. Чтобы стать «своим», необходимо было вместе со всеми пить. Юноша испытывал отвращение к спиртному, но вынужден был подчиниться этому закону. Алкоголь довольно скоро превратится для него в серьезную проблему, с которой до конца своих дней писатель так и не сможет справиться. Но тогда, как признавался: «Джон Ячменное Зерно помог мне отбросить смущение и страх и приобщиться к этому союзу вольных душ». Он полагал эту плату совсем небольшой за обретенную свободу. Тем более что в его восприятии «это был бунт, воплощение романтического духа, нечто запретное, но исполненное блеска и смелости. Я знал, что завтра не пойду на консервную фабрику. Завтра я стану устричником, начну разбойничать, как самый удалой пират…». И главное — начнется новая жизнь: «Наконец-то осуществится моя мечта: я буду спать на воде! На следующее утро проснусь, а вокруг — вода, и потом все время, день и ночь, на воде».

Тогда же, во время пирушки, он сговорился с бывшим матросом «Француза» — неким «Пауком Хили»: тот обещал остаться на судне и плавать вместе с ним, ну и, разумеется, ввести его в курс дела и помочь освоиться.

Уже через несколько дней «Рэззл-Дэззл» («Razzle-Dazzle») отправился «на дело», примкнув к флотилии «пиратов», и вернулся с богатой добычей. За первым рейсом последовали второй, третий…

«Чем ближе я знакомился с новой жизнью, тем больше прелести в ней находил, — вспоминал писатель годы спустя и добавлял: — Теперь, вспоминая прошлое, я понимаю, что занимался глупым и постыдным ремеслом. Но в те времена я не видел лучшего примера… Пиратская вольница была мне по душе; теперь я сам становился участником приключений, о которых до сих пор мнил только по книгам». К тому же в свой первый набег он «заработал» столько же, сколько получал за три месяца тяжелого монотонного труда на консервной фабрике.

Джек приобщился к регулярным выпивкам и, судя по всему, начал находить в них удовольствие. А они следовали почти без перерыва: после «дела», до него или даже вместо него. «Джон Ячменное Зерно, — признавался Джек Лондон в одноименном романе, — казался другом, и я начинал уже привыкать к нему».

Новая жизнь захватила и закрутила его — дома он не появлялся, проводя все время на своем судне. Впрочем, разве не об этом он мечтал?

Не совсем понятно, как обстояли дела с долгом «матушке» Дженни, а также делился ли он своими доходами с Флорой. Советские биографы писателя единодушны: долг Джек вернул сполна, часть денег от своего «промысла» регулярно отдавал матери. Ирвинг Стоун не столь категоричен: «Он возвратил няне Дженни часть долга, а остальные отдал на хозяйство Флоре», но — только с первого «набега». По ходу дальнейшего повествования данные вопросы Стоун не уточняет