Джалалиддин Руми - [56]

С трудом мюриды привели его в чувство, усадили на непочтительное животное и довезли до сада султанского военачальника Исфахсаляра. Тут, примерно в половине фарсаха от крепостных стен, они вынуждены были ссадить шейха на землю — каждый шаг мула причинял старику тяжкие страдания.

Оповещенный о несчастье, Джалалиддин примчался в сад. Раскроил ножом мягкий сапог. Нога у старика была сломана. Смазав ее болеутоляющей мазью и приложив травы, он вытянул кость и крепко затянул ее в лубок из дубовой коры.

Сеид перенес всю эту операцию, не поморщившись. Но когда она была закончена, молвил с глубоким упреком:

— Ну и мюрид у меня молодец! Сначала перебил желание шейха, а потом, чтоб тот не мог осуществить его, перебил и ногу!

Краска раскаяния залила лицо Джалалиддина: какое имел он право удерживать наставника, если его сердце тянулось к свободе!

Когда нога у Сеида зажила и он, опираясь на клюку, стал выходить из кельи, Джалалиддин спросил:

— Отчего шейх хочет лишить меня друга и наставника?! Разве плохо ему с нами?

— Два льва в одной пещере не живут, — ответил Сеид. — А друга ты вскоре себе обретешь!

С горьким чувством отпускал старика Джалалиддин, словно знал: больше им не увидеться. Слишком уж слаб был Сеид.

И правда, вскоре из Кайсери пришла горькая весть: Сеид Бурханаддин Тайновидец из мира бренного перекочевал в мир вечный.

В тот же день Джалалиддин отправился в Кайсери, взяв с собой лишь золотых дел мастера Саляхаддина, который вместе с ним проходил у покойного искус тариката и был любимым мюридом Сеида.

«От моего шейха Султана Улемов, — говорил Сеид, — я получил в дар два бесценных сокровища — красноречие и вдохновение. Красноречие я даровал Джалалиддину, ибо вдохновения у него и без того было в достатке, а вдохновение — Саляхаддину, который был его лишен».

Теперь, когда не было на свете ни Гаухер, ни Султана Улемов и не стало Сеида, тридцатитрехлетний Джалалиддин с сединой, рано появившейся в бороде, почувствовал себя круглым сиротой в этом мире, ребенком, заблудившимся на жизненном базаре.

Надвигалась зима. Горные перевалы закрылись. Путь предстоял кружной, нелегкий. И чтобы не сгореть на этом пути, подобно свече на ветру, он нуждался в Саляхаддине, в его спокойствии и невозмутимости.

Странную пару являли собой два всадника, ехавшие по опустелой конийской равнине навстречу злым порывам ветра пополам с дождем. Худой, с горящим, устремленным в себя взором Джалалиддин в теплом халате, высокой лиловой чалме с развевающимся, как траурный стяг, концом. И величественный пятидесятилетний Саляхаддин в черном стеганом кафтане. С окладистой седой бородой. Прямой, непоколебимый — мнилось, дождевые капли отскакивают от него, как от стены, — невозмутимо глядевший из-под седых клочковатых бровей по-детски ясными глазами.

К кому они спешили? Ведь их наставник Сеид Тайновидец уже был засыпан землей?

–

Под вечер показалась деревня, прилепившаяся к подошвам предгорных холмов. Кубики домов, казалось, скатились со склонов. Каждый — словно крохотная крепость, глядящая внутрь себя, повернувшаяся к миру рыжими саманными стенами и дувалами. Слева блеснуло озеро, плоское, точно лужа, с заросшими камышом берегами. В тростнике, покачивая саблями клювов, важно разгуливали белые цапли. Вокруг деревни расстилались виноградники, арбузные бахчи с пожухлыми плетями ботвы, редкие рощицы олив.

То была деревня Кямил, где родился золотых дел мастер Саляхаддин. Здесь он вместе с отцом ловил на продажу озерную рыбу, вязал сети. Отсюда после смерти отца, вступив в братство ахи, ушел в город подмастерьем. Давно это было.

Вдыхая сладковатый запах лепешек, жарившихся на оливковом масле, кизяка и влажной шерсти, под лай редких собак они проехали сквозь деревню и, когда над холмами засветилась вечерняя пастушеская звезда, остановились у ворот обители шейха ахи, к которой была приписана деревня.

При их появлении ворота распахнулись — видно, здесь ждали их прибытия. Два послушника с поклоном помогли им спешиться и проводили на гостевую половину. Внутренний двор был перегорожен стенами, делившими обитель на несколько двориков разной величины. Речка, сбегавшая с гор, протекала по всем дворам и сквозь пробоину в стене, прикрытую решеткой, так же, как входила в обитель, устремляла свой бег дальше, к озерным камышам.

Саляхаддину обитель эта была хорошо знакома: здесь некогда шейх ахи посвятил его в братство.

Когда они умылись с дороги и привели себя в порядок, послушник проводил их в трапезную. Старая стряпуха-арабка, грузная, расплывшаяся, узнав Саляхаддина, метнула на него огненный взор и поставила перед ними плошки с тарханой — тюркской похлебкой из простокваши с мукой и кучку лепешек.

Лишь когда гости отдохнули с дороги и насытились, их пригласили к шейху.

Миновав дворик с водоемом, над которым росла раскидистая чинара — видно, здесь шейх ахи размышлял и принимал гостей в хорошую погоду, — сопровождавший их послушник остановился у дверей, пропуская прибывших вперед. Они сняли сапоги, мягко ступая кожаными чулками, перешагнули порог. Поклонились, сложив на груди руки.

Шейх ахи, который некогда посвятил Саляхаддина в братство, давным-давно опочил. Но новый так походил на него, что золотых дел мастеру показалось: годы потекли вспять. В джуббе, но не черном, как у улемов Коньи, а зеленом, отороченном собольим мехом, сидел он на шкуре ангорской козы, скрестив ноги. Огладив бороду, пригласил их сесть и первым делом выразил им свое соболезнование.