Дюма. Том 73. Путевые впечатления. В России. (Часть первая) - [32]

Князь Дмитрий, один из их предков, был в числе самых блестящих военачальников в освободительной войне начала XVII века, когда Россия боролась с поляками, захватившими Москву, и с проникновением в страну католичества, которое польское завоевание естественным образом за собой влекло.

После изгнания поляков, в конце 1612 года, для выборов царя, будущего основателя новой династии, собрался большой совет государства.

Было предложено три кандидата: князь Дмитрий, князь Мстиславский и князь Пожарский.

Князю Дмитрию, за которого стояли казаки и часть армии, не удалось собрать большинства в совете.

Мстиславский, поддерживаемый боярами, говорил всем, кто готов был его слушать:

— Я не притязаю на престол, но есть опасность, что меня на него посадят, хотя сам я предпочел бы стать монахом.

Наконец, Пожарский, по неясным для всех причинам питавший неприязнь к верховной власти, решительно отказался от нее, хотя именно он, будучи кумиром народа, был избран большинством городов и армией.

И вот тогда — а все, что я говорю здесь о князе Трубецком, пригодится нам в самом скором времени для рассказа о Петре Великом — вот тогда, повторяю, боярин Федор Шереметев, женатый на двоюродной сестре Михаила Романова, предложил избрать царем этого ее брата, которому едва исполнилось шестнадцать лет и который, обладая нравом кротким и податливым, легко позволил бы руководить собой в вопросах государственного устройства.

Замысел удался, и 21 февраля 1613 года, после трех дней яростных схваток, которые кое-кто учинял в самой законодательной палате, Михаил Романов был избран царем.

Итак, если князь Трубецкой и не числит царей среди своих предков, то, во всяком случае, он может назвать среди них человека, который имел честь оспаривать трон у семьи, царствующей и поныне.

Помимо тех двух особ, о которых я вам только что рассказал, самой заметной фигурой на нашем судне был английский турист, прибывший с Голубой реки, где он охотился на крокодилов, слонов и гиппопотамов, и теперь, не делая передышки, направлявшийся в Торнио, чтобы увидеть солнце в полночь.

Известно, что солнце на этой самой северной оконечности Европы остается видимым на горизонте всю ночь с 23 на 24 июня.

Любопытнее всего, что наш англичанин совершал такое путешествие во второй раз.

В первый раз он взялся за дело то ли слишком поздно, то ли слишком рано: он поднялся на вершину горы Ава-Сакса, где проводят этот астрономический опыт, в десять часов вечера, падая с ног от усталости, измученный и разбитый.

Там он уснул, сказав слуге, на которого всегда можно было положиться, чтобы тот разбудил его в полночь. Преданный слуга не сводил глаз с часов.

Без пяти двенадцать он воскликнул:

— Милорд! Милорд, проснитесь! Уже полночь.

Но милорд не отвечал; можно было бы подумать, что он умер, если бы присущий ему недуг не подтверждал в нем присутствие жизни: он храпел.

Слуга потряс его за руку.

— О Джон! — произнес англичанин. — Дайте мне поспать.

— Но вы велели разбудить вас!.. Сегодня последний день!.. Завтра уже будет слишком поздно!

— Ну и пусть, приеду на будущий год, — промолвил англичанин.

И он проспал всю ночь, если, конечно, можно назвать ночью те двенадцать часов с 23 на 24 июня, в течение которых солнце не садится.

В следующем году он не смог приехать в Торнио, как намеревался, однако возвращался туда спустя три года, чтобы выполнить обещание, данное им самому себе.

С ним по-прежнему был его верный Джон.

Я дал англичанину свой адрес, и он обещал мне написать 25 июня в Париж, до востребования, обо всем, что ему удастся увидеть, и о впечатлении, которое произведет на него это зрелище.

Но вернемся к Штеттину и к нашему путешествию.

Штеттин! Вот город, где я никогда не посоветовал бы вам останавливаться.

Что за постели, Боже мой!

Это плохо набитый диван, на который стелют простыню, покрывая ее стеганым пикейным одеялом; простыню стирают время от времени, одеяло — никогда.

К счастью, мы провели там всего лишь одну ночь, но как долго она длилась!

Ровно в одиннадцать часов судно отчалило и заскользило вниз по течению Одера, между изумрудно-зелеными берегами, которые усеяны теснящимися там и тут домами с красной крышей. Все это необычайно напоминает Нормандию.

Часов через пять-шесть плавания мы оказались в Балтийском море; еще час или два можно было видеть берега Померании, которые постепенно и медленно опускались до уровня моря, а затем, с первыми сумерками, стали словно погружаться в него.

Проезд от Штеттина до Санкт-Петербурга, вместе с питанием, стоит двести тридцать два франка с человека, так что из Парижа до Санкт-Петербурга можно доехать за четыреста франков, включая стоимость жилья и питания. Это составляет примерно десять су за льё, что, как видите, не так уж разорительно.

В девять часов нам подали чай.

После чая все вышли на палубу, чтобы за разговорами провести время до полуночи. Впервые со дня нашего отъезда из Парижа мы дышали воздухом.

Тем не менее следовало на что-то решиться; все русские, какие были на судне, дрожали от холода, невзирая на то, что дело явно шло к дождю; несколько пассажиров, в том числе графиня, велели постелить себе на палубе.