Дюма. Том 73. Путевые впечатления. В России. (Часть первая) - [29]

Прошла ночь, наступил день, и мы пробудились от сна, засыпанные, словно жители Помпей, толстым слоем песка.

Каждый из нас проделал в нем отверстие, открыл глаза и, взглянув на соседа, расхохотался.

За этим последовали комплименты.

Графиня была припудрена в стиле а ла марешаль, и никто никогда не подумал бы, что пудра настолько ей к лицу.

В одиннадцать часов утра наш поезд прибыл в Берлин.

Там мы обнаружили экипажи, ожидавшие нас на станционной платформе, и завтрак, приготовленный в гостинице «Рим». Все это устроил Максим, который проделал путь, не останавливаясь в Кёльне, и приехал в Берлин на шесть часов раньше нас.

Нашим первым побуждением было спросить, нельзя ли принять ванну.

Оказалось, что ванны имелись прямо в гостинице.

Они находились в изумительно прохладном полуподвальном помещении.

Я решил совершенно ни с кем не встречаться в Берлине и сохранять королевское инкогнито, но никоим образом не потому, что у меня было намерение пренебрегать городом Фридриха II; дело в том, что, несмотря на предписанные доктором английский и диахильный пластыри, фурункул, вскочивший у меня на скуле, приобрел огромный размер, и мне совсем не хотелось показываться в таком виде на людях.

Стоило мне очутиться в ванне, как в дверь постучали, и я с той печальной интонацией, с какой мне привычно раз шестьдесят в день повторять это же самое слово в Париже, крикнул:

— Войдите!

Воспользовавшись разрешением, на пороге показался гостиничный слуга, вручивший мне визитную карточку.

В Берлине уже знали, что я приехал!

Кто меня предал: неведомый гонец, почтовый голубь, электрический телеграф? Несомненно, все это мне предстояло сейчас узнать из визитной карточки, которую я держал в руках.

Я прочел:

«Александр Дункер, книготорговец».

Книготорговец — да это почти член семьи, перед ним не приходилось стесняться.

И я снова крикнул:

— Войдите!

Господин Дункер вошел.

Он узнал о моем приезде — от кого, мне осталось неизвестно — и пришел отдать себя в мое распоряжение, чтобы походить со мной по городу.

Я выставил на обозрение свой фурункул.

В ответ на это г-н Дункер заметил, что нарыв находится в таком состоянии, когда он перестает казаться уродством и воспринимается скорее как нечто диковинное; ни в коем случае не желая лишать берлинцев этой диковинки, я пообещал достойному книготорговцу, что мы вместе с Муане придем за ним в два часа дня в его магазин и втроем побродим по городу.

В два часа мы были у него.

Я настаивал на том, чтобы в первую очередь мы посетили Новый Музей, где Каульбах создавал в это самое время свою шестую фреску; г-н Дункер уступил моей просьбе с тем большей готовностью, что гравюры этих фресок издавал он сам.

Если бы на моем месте был Теофиль Готье с его удивительным талантом образного рассказа, он описал бы вам эти шесть фресок в мельчайших подробностях; я же лишь прошелся перед ними в своей слишком тесной обуви, и мне запомнилось только, что они красивы и что немецкая художественная школа, в особенности берлинская, отличается мастерством в настенной живописи.

Особенно великолепны фигуры, призванные изображать Архитектуру, Поэзию, Живопись и Музыку.

Тем не менее я сделал бы г-ну Каульбаху одно маленькое замечание; ведь каким бы незначительным ни было замечание, человек с таким талантом, как у этого художника, может извлечь из него пользу.

На его фреске «Архитектура» две крылатые фигуры, одна из которых несет Парфенон, а другая — Страсбургский собор, одинаковы по виду. Это представляется нам ошибочным не только с точки зрения искусства и археологии, но еще и религии.

Каждая из этих двух фигур должна иметь признаки, соответствующие сооружению, которое она несет: одной следовало быть гением, а другой — ангелом.

По лестнице мы поднялись в греческий зал.

Это одновременно музей современных фресок великой ценности и античных статуй великой красоты.

Но, увы! Здесь, как и всюду, собрание образцов античного искусства помещено рядом с современными работами лишь для того, кажется, чтобы подчеркнуть превосходство ваятелей Греции над нынешними скульпторами.

В наше время скульптор два или три года изучает анатомию в каком-нибудь анатомическом театре. Он не хуже врача знает, где находятся двуглавая, дельтовидная и портняжная мышцы. Он разбирается в хитроумном механизме, с помощью которого действуют в двух противоположных направлениях лучевая и локтевая кости. И все же, когда речь заходит о том, чтобы изобразить эти мышцы, проступающие под кожей при том или ином усилии, нет и не было ни одного скульптора, за исключением Микеланджело, который не ошибся бы в местонахождении мышцы или ее величине.

Греки, напротив, не имели теоретических познаний в области анатомии: расчленять тела людей после их смерти считалось у этих апостолов прекрасного святотатством.

Гиппократ сам рассказывает, что он, дабы иметь какое-то представление о строении нашего организма, вынужден был следовать за войсками и изучать на полях сражений внутреннее устройство человеческого тела, пользуясь страшными ранами, которые оставляли на убитых секиры и обоюдоострые мечи.

Вслед за греками тот же запрет установили и христиане, но совершенно по другой причине: почти все рабы, почти все бедняки, почти все те, кто принадлежал к низшим слоям общества, воспринимали смерть не как несчастье, а как освобождение. Поэтому у них считалось преступлением искать в смерти средство для продления жизни. Раб или бедняк и так живут чересчур долго.