Дюма - [151]

Дочь Бретона была еще жива, ее родственники подали в суд, требуя прекращения публикации, не добились, в итоге — скандал, реклама, прибыль. Но в целом дела ухудшались: тираж «Мушкетера» с семи тысяч экземпляров снизился до трех с половиной тысяч, одни сотрудники уходили, другие требовали денег. Дюма передал управление Ксавье де Монтепану. Асселен: «В конце концов он устал быть одновременно и автором, и редактором, управляющим, и единственным инвестором…» Зарабатывал по мелочи где мог: выпускал сборники своей периодики, составлял предисловия к чужим книгам, как, например, к фантастическому роману об африканских людоедах Луи дю Куре «Путешествие в страну Ням-Ням», в «Родину» дал «Беседы путешественника» о поездке с Нервалем в Германию в 1838 году. Кажется, выдохся, не знал, о чем писать; единственная пьеса того периода — «Совесть» по мотивам драмы Августа Ифланда, сыграна без успеха в «Одеоне» 4 ноября. Начало 1855 года омрачило ужасное событие: Нерваль, предыдущий год проведший в «психушках», 26 января был найден повесившимся. Дюма к нему в лечебницы ходил, выбил для него у Французского театра заказ на перевод пьесы Коцебу «Мизантропия и раскаяние»; незадолго до смерти Нерваль писал ему о переселении душ, Дюма отвечал: «Вы знаете, я материалист. Увы! Мне вовсе не хотелось бы никого вербовать в мою печальную веру. Лучше обратите меня в Вашу, дорогой друг, Бог, как я вижу, говорит Вашими устами». Нерваля отпели в соборе Парижской Богоматери, хоронили на Пер-Лашез (самоубийство удалось замять) за счет Союза писателей. Дюма был, видимо, убит, так как даже не смог написать некролог, что делал исправно по случаю похорон, собрался с силами лишь год спустя: «Ровно год, как тихо, никого не обеспокоив, так незаметно, что скромность эту можно принять за презрение, от нас ушел писатель потрясающей искренности, высочайшего и ясного ума, который никогда его не покидал…» Завершил начатый Нервалем перевод — «Мизантропию и раскаяние» сыграли 28 июля — и стал писать, что делал очень редко, «в стол» душераздирающий текст «Жерар де Нерваль. Новые воспоминания»: тут и смерть матери, и гибель Орлеанского, и «каждый раз часть сердца отрывалась и умирала».

Крымская война шла успешно для Наполеона III и скверно для его врага: 18 февраля 1855 года, после известия о поражении русских на Альме и под Инкерманом, внезапно умер Николай I. Официальная версия — воспаление легких. Но так как о смерти долго не объявляли, то возникли слухи, в частности о самоубийстве. У Дюма отношение к самоубийцам было абсолютно не христианское, римляне и греки, вскрывавшие вены, восхищали его, а Николай I ему все еще нравился (он, вероятно, воображал персонажа из своего «Учителя фехтования»), и он хвалил «крайнее, героическое и страшное решение умереть. Если бы Николай от него отступил, то перечеркнул бы все 30 лет своего правления; если бы продолжал искать победы в этой войне, то погубил бы Россию. На мир пойти он не мог, но этот шаг мог сделать его наследник». Еще о смерти — «Последний год Мари Дорваль» в «Мушкетере», Дюма объявил подписку на памятник, собрал мало, добавил свои, памятник сделали. С другой подпиской — на приют для больных девочек — вообще ничего не вышло: «дорогие читатели» стали скуповаты. Тогда Дюма предложил собрать деньги на памятник Бальзаку, умершему четыре года назад, вдова, заподозрившая какое-то мошенничество, подала в суд, подписку разрешили, но денег опять никто не дал. Очередная подписка: на бедняков (зима очень холодная), тут собрали кое-что. Очень сентиментален был Дюма в 1855 году — может, потому, что переживал новую любовь.

Эмма Манури-Лакур (1823–1860) вышла замуж в 17 лет. Первый муж скоро умер, второй был импотентом. В конце 1854 года она написала Дюма: зачем он издевается над бедняжкой Клеманс Бадер? Дюма растрогался, опубликовал письмо и свой ответ, потом Эмма приехала (она жила в Кане) на похороны Нерваля, познакомились. Похожа на Мелани Вальдор — неудовлетворена браком, пишет стихи, болезненная: «на всем ее облике лежал отпечаток какой-то горестной усталости». В феврале 1855 года Дюма гостил в ее имении Тьюри-Аркур и стал ее любовником, несмотря на присутствие мужа. Как же Изабель? Да как обычно: «Если бы женщины не оказывали ему услугу, бросая его сами, при нем и по сей день состояли бы все его любовницы, начиная с самой первой».

В марте Эмма пригласила к себе Мари Дюма, подружились, в апреле Мари узнала о беременности подруги и о том, что отец уговаривает ее сделать аборт, была возмущена; ее письмо отцу не сохранилось, только его ответ (который не все исследователи относят именно к этой ситуации): «Если женщина провинилась… она должна искупить свою слабость, как искупают преступление раскаянием. Но женщина с ее виной, равно как и мужчина с его бессилием (это, видимо, о муже Эммы. — М. Ч.), не имеет права заставлять третье лицо нести груз ее ошибки или его несчастья. Я изложил Эмме эти соображения до того, как был зачат ребенок. Они были ею взвешены, и решение высказано в следующих словах: „Ради моего ребенка я найду в себе силы все сказать и все сделать так, как надо!“ Именно благодаря этой решимости и было зачато существо, которое еще не появилось на свет и которое наперед осуждается обществом. Ничего не могло быть легче, чем не дать родиться ребенку, которого уже теперь лишают места в обществе… Как же сложится его жизнь, когда у матери такое состояние здоровья — она и сама считает, что может вот-вот умереть, — а отец уже настолько стар, что, испрашивая себе еще пятнадцать лет жизни, просит, пожалуй, чересчур много? Каждый из нас шел в этом деле на известный риск. Г-жа X. готова была разъехаться с мужем и так твердо на это решилась, что собиралась прислать мне копию своего брачного контракта, — правда, этого она не сделала. А мне грозил удар шпагой или выстрел, и я по-прежнему готов принять вызов». Вот почему Дюма осуждал Андре, отказавшуюся выйти за насильника, — женщина не должна рожать заведомо незаконное дитя, обрекая его на несчастья, и нечего сваливать вину на мужчину: поди да сделай аборт, дуреха…