Дым без огня - [9]

Соня залилась клюквенным морсом той же кондиции, каким заливался Вася. И сомневающейся походкой отправилась за статьей. Пока она отсутствовала, Анастасия Петровна, взглядом испросив Васиного разрешения, пригласила Катю «как-нибудь заходить».

— С Александром Степановичем заходите. И с мамой. Она все такая же… очаровательная?

Вопрос прозвучал тихо и грустно: члены Васиного семейства внешним очарованием похвастаться не могли. «Так вот, где-нибудь на Севере, в непогоду, — подумала Катя, — произносят: „А на юге сейчас тепло!“»

Соня, вобрав длинную, как у отца, шею в плечи, принесла тетрадь выгоревшего бледно-зеленого цвета.

«Как дружили в „Могучей кучке“», — пробежала глазами Катя.

— Мы это напечатаем, — сказала она. Будто школьный журнал издавался печатным способом.

3

— Пришла беда — отворяй ворота! — пробормотал самому себе Александр Степанович, входя в калитку, поскольку «отворить ворота» он бы не смог, если б даже и захотел: их в дачном заборе не было.

Юлия Александровна задержалась на работе. И он пригласил Катю в наизусть заученную ими прогулку, о которой говорил.

— Это не путешествие по местам моей боевой славы, но, я бы сказал, путешествие по местам Васиной верности.

В рецензиях на малининские научные труды неизменно подчеркивалось, что они посвящены нравственной теме и проникают в нее глубоко.

— Я не водолаз, чтобы глубоко проникать! — сердился Александр Степанович. — Если проникаю по-своему, уже предостаточно.

Но главным образом его раздражала первая часть похвалы. Он был уверен, что никакой «темы нравственности» не существует, ибо нравственность всеобъемлюща.

— Неужели можно вообразить, что тот, кто безнравственно ведет себя под крышей родного дома, по отношению, допустим, к матери, будет высоконравственным в заводском цехе, на сельском поле или на поле боя?

Каждого педагога Александр Степанович считал проповедником. Но лишь в том случае, если сам он жил и поступал согласно своим воспитательным проповедям.

Вася Кульков, по убеждению Александра Степановича, жил и поступал именно так. Катя страстно разделяла это убеждение дедушки.

— Воспевать верность, неразрывность дружеских уз — почтеннейшее занятие. Но подкрепить эти воспевания собственными поступками — еще более почтенное и более трудное! — в очередной раз сказал Александр Степанович внучке, когда они через сосняк брели тем самым памятным путем на поляну, окруженную березами, искусно сочетавшими гигантский рост с женственностью и изяществом.

«Прошло шесть лет, а все то же самое, — подумала Катя. — Там, где иглы, я слышу, как дедушка дышит, а там, где листья, он дышит нормально».

Катя знала, сколь ценит дедушка давние спасательные действия Васи, и могла бы блаженно поддакивать, если бы не ощущала все, что он говорил, предисловием к чему-то тревожному. Хваля Васю, дедушка мысленно его кому-то противопоставлял.

— Что-нибудь случилось? — спросила она.

Александр Степанович считал, что юную душу не следует убаюкивать: «К встречам с хорошими людьми наших питомцев готовить не надо (здесь само собой все будет в порядке!), а вот к встречам с плохими — необходимо!»

Обманывать детей Александр Степанович не умел. И поэтому сказал внучке:

— Написали, что мама не может работать в институте, где я проректор.

— Кто написал?

— Если бы знать… Наше с мамой педагогическое содружество обозвали семейственностью. И Васю еще приплели: одна, дескать, компания.

— В чем же вас… обвиняют?

— В семейственности, — повторил дедушка.

Катя слегка успокоилась. Ей казалось: ничто, происходящее от слова «семья», не может служить обвинением.

Александр Степанович беседовал с внучкой обо всем, что ему не давало покоя. И теоретически обосновывал это.

— Тысячу раз прав Макаренко! — восклицал он на научных советах и конференциях. — Особенность разговора с детьми — в литературе ли, в реальной ли жизни — состоит не в том, о чем говорится, а в том, как говорится. То есть, по мысли Антона Семеновича, ребенок способен понять все, абсолютно все. Но чтобы он разобрался в сложных проблемах бытия нашего, форма разговора — это самое как! — должна быть особой. Кто владеет такой формой, тот и есть воспитатель!

— Только не превращай Катю в подопытного кролика, — предупреждала Юлия Александровна. — Не экспериментируй на родном человеке. Не испытывай на ней свои педагогические теории.

— Наоборот, я сам выгляжу кроликом, — отвечал Александр Степанович. — Она через меня познает сложности и несуразности взрослого духовного организма.

«Ребенка мало любить — его надо уважать» — это было одним из основных педагогических убеждений Александра Степановича. Катю он уважал до такой степени, что, общаясь с нею в тот вечер, изменил своему другому воспитательному кредо: не облекал беседу с внучкой-шестиклассницей в особую форму, учитывавшую ее возраст. К тому же он был уверен, что, не отбирая у юных ни одной привилегии детства, надо научить их страдать, склоняться горестно над чужими ранами, ибо хныкать по поводу собственных царапин они научатся сами.

Исходя из всего этого, Александр Степанович и сообщил о письме, обвинявшем его, Юлию Александровну и Васю Кулькова в «семейственности».